Тентен передал Крикуну просьбу Курносого подсказывать ему, пожелание почти бесполезное, потому что Крикун был, как мы уже видели, признанным всем классом подсказчиком. А Курносый больше, чем обычно, мог на него рассчитывать.

Заместитель главнокомандующего и верхолаз против обыкновения срезался на арифметике.

Он запомнил что-то по теме урока из учебника и отвечал через пень-колоду при мощной поддержке Крикуна, чья выразительная мимика компенсировала провалы в памяти.

Но Бакайе был начеку.

– Мсье, а Ла Крик подсказывает.

– Я? – возмутился Крикун. – Да я слова не сказал!

– Верно, я ничего не слышал, – подтвердил отец Симон. – А я не глухой.

– Мсье, он ему на пальцах подсказывает, – попытался объяснить Бакайе.

– На пальцах? – повторил изумленный учитель. – Бакайе, – отчеканил он, – мне кажется, вы начинаете раздражать меня. Вы кстати и некстати обвиняете всех своих товарищей, хотя вас никто не спрашивает. Я не люблю доносчиков! Только когда я спрашиваю, кто нашалил, виновный должен ответить и признаться.

– Или нет, – тихонько добавил Лебрак.

– Если я еще хоть раз вас услышу, а это мое последнее предупреждение, будете всю неделю оставаться после уроков!

– Что, слабо? Ну-ка, позлись! Доносчик! Гадкий ябеда! – вполголоса шипел Тижибюс, делая ему рожки. – Предатель! Иуда! Продажное ничтожество!

Бакайе, для которого запахло жареным, молча давясь своей яростью, насупился и обхватил голову руками.

Его оставили в покое, урок продолжался, а он размышлял, что бы такое сделать, чтобы отомстить за себя товарищам, которые очень даже вероятно могли объявить ему бойкот и исключить из своих игр.

Он думал, воображал страшную месть, например, облить водой с головы до ног, брызнуть чернилами на одежду, воткнуть иголки в сиденье парты, порвать учебники, изодрать тетради. Однако, поразмыслив, он постепенно отказался от всех своих планов, потому что действовать следовало осмотрительно. Лебрак, Курносый и все остальные не дураки, чтобы допустить такое, и не поколотить как следует, и не отдубасить как полагается.

И он решил ждать.

Тем же вечером на Соте произошло сражение. Казна, наполненная пуговицами всех мастей и размеров, разнообразными пряжками, всевозможными шнурками, сложными булавками, не считая изумительной пары помочей (Ацтековых, черт возьми!), внушала лонжевернцам уверенность в себе, придавала сил и укрепляла отвагу.

Это был день, если можно так сказать, личных инициатив и рукопашных боев, безусловно, гораздо более опасных, нежели потасовки.

Оба лагеря, приблизительно равные по силе, начали бой с общего метания камней. Когда снаряды закончились, армии сблизились прыжками и перебежками и вступили в драку.

Курносый «тряс» Тугеля, Лебрак «навешивал» Ацтеку, остальные были заняты противниками не столь крупного масштаба. Однако Тентену пришлось схватиться с Татти, здоровенным пнем, тупым как осел, – этот Татти своими длиннющими, как щупальца осьминога, руками парализовал и душил его.

Тщетно Тентен всаживал ему кулаки в живот, ставил подножки, которые свалили бы и слона (маленького), бил головой ему по подбородку, а по щиколоткам – сабо. Тот, терпеливый, ну впрямь твоя скотина, перехватывал его поперек корпуса, стискивал, точно куклу, и сгибал его, и раскачивал, так что в конце концов они оба – шмяк! – грохнулись на поле боя оземь посреди отдельных дерущихся групп: Татти сверху, Тентен – под ним.

Оказавшиеся сверху победители угрожающе рычали, а побежденные, и Тентен среди них, из гордости молчали и при первой возможности как оглашенные молотили куда попало своих обидчиков, чтобы обрести превосходство.

Взять пленного в тот или иной лагерь было, похоже, сложно, если не невозможно.

Те, кто устоял на ногах, боксировали как борцы, защищаясь справа, обороняясь слева, а поверженные были готовы снова вскочить; короче, каждому было чем заняться, чтобы самостоятельно выйти из затруднительного положения.

Тентен и Татти оказались среди самых увлеченных. Их тела буквально сплелись; мальчишки кусались и пинались, перекатываясь по земле, так что после схватки или менее продолжительной борьбы то один, то другой поочередно оказывался то наверху, то внизу. Но вот чего не видели ни Тентен, ни другие лонжевернцы, ни даже чересчур увлеченные своими делами вельранцы, – это то, что этот идиот Татти, который, похоже, был не столь уж глуп, все время устраивался так, чтобы катить Тентена или катиться самому в сторону лесной опушки. Таким образом, они всё больше удалялись от дерущихся.

Произошло то, что и должно было произойти, и, хотя в пылу сражения лонжевернцы совершенно этого не заметили, пара Татти – Тентен очень скоро оказалась в пяти-шести шагах от лагеря вельранцев.

Когда раздался первый удар колокола, призывающего к молитве неизвестно в каком приходе, группы мгновенно распались, и бросившимся к своей опушке вельранцам оставалось только подобрать, так сказать, отбивающегося всеми руками и ногами Тентена, прижатого спиной к земле хватким соперником.

Лонжевернцы вообще не увидели этого захвата, поэтому, когда они оказались у Большого Кустарника и стали взглядами пересчитывать друг друга, то вынуждены были, хотелось им этого или нет, признать, что Тентен на перекличке отсутствует.

Они издали позывку куропатки – сигнал сбора. Никакого ответа.

Они кричали, звали Тентена по имени, и до их ушей донеслось насмешливое улюлюканье.

Тентена стибрили.

– Гамбетт, – скомандовал Лебрак, – беги скорей в деревню, скажи Мари, пусть сразу приходит, потому что ее брат в плену. А ты, Було, иди в хижину, разломай сейф с казной и подготовь всё для «починки» казначея. Найди пуговицы, вставь нитки в иголки, чтобы потом не терять времени. Вот свиньи! Как они это сделали? Кто-нибудь что-нибудь видел? Это же невозможно!

Никто, по понятной причине, не мог ответить на вопросы командира. Никто ничего не заметил.

– Теперь надо ждать, когда они его отпустят.

Но Тентену, который находился в мелкой поросли позади опушки со связанными руками и ногами и с кляпом во рту, до возвращения еще было далеко.

Наконец под крики, улюлюканье и свист камней они увидели, как появился растерзанный Тентен с одеждой под мышкой. Точно в том виде, как Лебрак и Ацтек после пыток. То есть с голым задом. Или почти. Его короткая рубашка едва прикрывала то, что обычно принято прятать от посторонних взглядов.

– Глянь-ка, – не подумав, сказал Курносый, – он тоже им зад показал. Потрясающе!