Спасли Голяновского происходившие в мире грозные события: Австро-Венгерская монархия разваливалась, трещала по всем швам, в России рабочие скинули царя, Венгрия бродила, как молодое вино, Германия потихоньку закипала, как вода в котле, плотно закрытом тяжелой крышкой, но опытному глазу уже хорошо было видно, что крышка скоро слетит, со страшной силой подброшенная не имеющим выхода паром.

С каторги Вацек вскоре бежал, благо охрана ослабла. Потом скитался, бродяжничал, и только в восемнадцатом году опять попал домой — завшивевший, голодный, злой, он постучался в двери отчего дома как раз перед тем, как в Люблине объявили о создании независимой Польши и назначении начальником государства Юзефа Пилсудского. Этого Голяновский совершенно не ожидал и все лозунги о «великой Польше от моря и до моря» игнорировал.

Не успел бывший стюард, интендант, дезертир и каторжник отдохнуть под родным кровом, отъесться и отоспаться, как снова призывно запели военные трубы, затрещали барабаны, и Вацеку вновь пришлось примерять мундир и конфедератку, брать винтовку с примкнутым штыком.

Война давно осточертела, но против силы не попрешь. В интенданты пристроиться не удалось, но судьба еще раз скорчила гримасу, похожую на кривую улыбку, — Голяновский попал в ремонтеры, закупавшие и менявшие лошадей для польской кавалерии. Так и прокантовался, а вернувшись с войны, очертя голову пустился в аферы — легкая нажива манила, а работать руками Вацек толком так и не научился.

Всяко случалось — били смертным боем, в тюрьме при новом режиме сидел, по крохам вновь собирал себе богатство и в один день лихо спускал его, от жадности ввязавшись в новые аферы. Ушла жена, забрав с собой детей, потом он пил запоем водку, снова привычно спекулировал, наживал большие деньги и опять прогорал, отправляясь в тюрьму за долги и мошенничество, пока не подкатил страшный тридцать девятый год. Подкатил с ревом моторов немецких самолетов и танков, с бесцеремонными завоевателями в бронетранспортерах и грузовиках и страшными людьми из «черного ордена» СС.

Во время очередной жуткой бомбежки колонны беженцев, когда летающие машины с крестами на крыльях поливали беззащитных людей свинцом, взрывы бомб разбрасывали далеко вокруг куски кровавого человеческого мяса, Голяновский — контуженный и обеспамятевший, — все же кое-как вырвался из-под обстрела и бомбежки и сумел скрыться в лесу. С трудом придя в себя, он решил, что наступило время Страшного Суда и небо карает его за все смертные грехи. Если бы тогда уже успевшего постареть Вацека осмотрел толковый психиатр, он с полным основанием заключил бы, что пан Голяновский сдвинулся умом. Но пациент не поверил бы — ему чудились голоса, зовущие посвятить себя служению людям и пану Богу во искупление прошлого, во искупление обманов, краж, тюремных отсидок и черных многодневных запоев.

Сначала Голяновский хотел податься в мужской монастырь, но там всем оказалось не до него, и Вацек, сам не зная как, очутился в Немеже — пожилой, заросший сивой щетиной человек в лохмотьях, с лихорадочным блеском в глазах, забывший свое имя, фамилию и даже то, откуда он родом.

Набожные старухи подавали ему на пропитание, и он прижился в сторожке на старом кладбище за Варшавским шляхом. Власти им не интересовались — кому нужен сумасшедший, — а ему самому давно стало все равно — красные, немцы, марсиане… В голове все еще звучали разные голоса, тонко звенели серебряные колокольчики и беспрестанно пели ангельские хоры, сладкими голосами выводя псалмы.

Со временем разум немного прояснился, Вацек наконец вспомнил, кто он и откуда родом, но поздно — в Немеже уже стоял довольно большой немецкий гарнизон. И Голяновский затаился, решив, что самое правильное в этой непростой ситуации помалкивать и делать вид, что ты все тот же полупридурок, недалекий умом, но всегда готовый услужить. Тем более старый сторож помер, и как-то само собой Вацек заступил на его место, а немцы вскоре облюбовали кладбище за Варшавским шляхом для захоронений казненных.

Такой судьбы сторож не хотел, поскольку прекрасно понимал: рано или поздно и его спихнут в заранее приготовленную яму и выстрелят в затылок — эсэсманы не любили оставлять свидетелей. Поэтому Вацек готовился исчезнуть при первом же звонке тревоги, а звонок этот, по его мнению, должен прозвенеть, когда фронт двинется на Запад…

Размышления сторожа прервал звук автомобильного мотора — по дороге, ведущей к кладбищу, ехала машина. Лучи сильных фар скользнули по окнам сторожки, бросив призрачные ломкие тени на скудную обстановку. Скользнули и погасли. Хлопнула дверца, заглох мотор..

Быстро вскочив с топчана, Голяновский приник к окну, стараясь разглядеть, что делается на улице — сумерки давно сгустились и приходилось напрягать глаза, чтобы понять, кто вышел из лимузина и остановился рядом с ним, освещенный слабым светом подфарников.

Различив фуражку с высокой тульей, перетянутый ремнем мундир и полугалифе, заправленные в узкие сапоги, Вацек шустро бросился к двери и, еще на крылечке начав угодливо кланяться, с опаской приблизился к немецкому офицеру.

Из машины вышел второй человек — пожилой, тучный, в мешковато сидящем на нем мундире, с большой кобурой, оттянувшей вниз ремень. В руках он держал чемоданчик.

Первый офицер — высокий, подтянутый, в ловко подогнанной по фигуре эсэсовской армейской форме с черным воротником мундира, — шагнул вперед и поманил сторожа к себе.

— Ты сторож? — палец немца ткнул Вацеку в грудь. — Отвечать!

— Я, милостивый пан, — на ломаном немецком ответил Голяновский, прикидывая, что может означать неожиданный поздний визит.

Обычно немцы приезжали на грузовике и сбрасывали мешки с телами казненных, которые сторожу приходилось поочередно грузить на тачку и отвозить к приготовленным ямам. Чин из СД потом отмечал в тетрадке, где и кого зарыли, a Вацек, сносно владевший немецким, но предпочитавший от всех это скрывать, запоминал и вел собственный учет.

В полиции взяли с него подписку и немного платили за эту жуткую ночную работу, но Вацек понимал, что накарябанная им под диктовку черного эсэсмана бумажка никак не помешает немцам отправить его следом за страшными мешками, когда у завоевателей минет надобность в кладбищенском стороже.

— Хорошо, — немец вытянул из кармана за цепочку жетон и сунул его Голяновскому под нос. — Тайная полиция. Возьми фонарь и лопату.

— Так есть, милостивый пан, — кивнул сторож и поспешил к своему убогому жилищу. Немцы закурили и остались ждать на улице.

— Всех ли помнишь, кого хоронил? — спросил высокий офицер, когда Вацек вернулся с лопатой и фонарем.

— Как не помнить? — перекрестился Вацек. — Вот раньше были похороны так похороны, не чета нынешним, но пан может не сомневаться, я помню. И кого с ксендзами отпевали, и кого…

— Ладно, — оборвал его словесный поток эсэсовец. — Место, где зарыл переводчика комендатуры, помнишь? Веди, да не вздумай обмануть. Его весной казнили.

— Так есть, так есть, — поклонился сторож. — Пан офицер может не сомневаться, я тут, как дома, каждый закоулок отлично знаю, не ошибусь. Проше панов последовать за мной.