Я часто видел Рыкова на прогулках. Он гулял либо с женой, либо один. Никого из членов партии и правительства рядом с ним никогда не было. Часто в нашем санатории выстраивалась очередь перед ваннами. По неписаному обычаю люди помоложе пропускали более старших товарищей. Но для Рыкова они этого никогда не делали. А ведь в то время он формально относился к самым высоким гостям, пребывавшим тогда в Кисловодске. Когда он ожидал очереди в ванну, никто не разговаривал с ним. И все вообще старались держаться от него подальше. В ближнем партийном кругу Рыкова считали политическим трупом.

Наступила очередная годовщина 7 Ноября. В тот вечер в зале санатория организовали празднование. Произносились речи, восхвалявшие Сталина как «отца народов» и «гения из гениев рабочих мира». Много пили. К полуночи атмосфера стала совершенно праздничной. Вдруг кто-то из сидящих за моим столом с презрением крикнул:

– Смотрите, Рыков!

Рыков был, как обычно, небрежно одет; он робко вошел в зал с вымученной улыбкой на красивом лице. Одежда сидела на нем мешком, галстук был повязан как попало, а волосы растрепаны; большие темные глаза смотрели на веселящуюся толпу, будто сквозь туман. Он и сам напоминал внезапно появившееся привидение – тень, будто пришедшую из героического революционного времени, того самого прошлого, которое сейчас славили люди в зале. Но это было еще живое привидение.

Насмешливый выкрик моего соседа тут же подхватили другие. Веселящиеся чиновники громко обменивались презрительными замечаниями в адрес Рыкова. Никто не пригласил его сесть за стол. Организатор праздника носился от стола к столу и не обращал никакого внимания на Рыкова. Через некоторое время несколько отъявленных сталинистов подошли к нему и начали высмеивать его. Одним из них был «босс» партийной организации Донецкого угольного бассейна. Он хвастался перед Рыковым показателями добычи угля в своей вотчине и бросил ему:

– Слушайте, мы тут делом заняты. Строим социализм. А вы еще долго будете будоражить партию?

Рыков не нашел подходящего ответа на эту привычную фразу, явно идущую из Кремля. Он пробормотал что-то уклончиво и попытался перевести беседу на другую тему. Было ясно, что ему хотелось найти хоть какую-то точку соприкосновения, хоть какое-то взаимопонимание с теми, кто его окружал. Я присоединился к небольшой группе, окружившей его. В зале было немало тех, кому хотелось бы по-доброму поговорить с Рыковым, но не отваживался. Их бы сразу взяли на заметку как оппозиционеров, то есть врагов Сталина. Беседа не получилась. Рыков стоял, прислонившись к стене, и никто даже не предложил ему стул или хотя бы выпить рюмочку. Он ушел, как и пришел, в одиночестве. Он продолжал оставаться в тени еще несколько следующих лет, пока Сталину не захотелось отведать его крови. И вот тогда он вышел на свет, сделав «признание», которое, без сомнения, было ложью.

Я могу говорить о физических пытках лишь с тех сторон, которые мне стали известны из первых рук. Я лично был знаком с одним заключенным, которого на протяжении всех дознаний и допросов заставили стоять пятьдесят пять часов под слепящим светом ламп; перерывы были очень короткими. Вероятно, это была самая простая и распространенная разновидность так называемой «третьей степени».

Мне представился случай обсудить с одним высоким начальником из ОГПУ ходившие за границей слухи об изощренных формах пыток, которые тайно использовались для выбивания признаний. Он не стал называть эти слухи фантастическими и потом сказал:

– А разве вы не признались бы, если бы простояли на одной ноге десять часов подряд?

Этот метод применялся по отношению к Беле Куну – главе Венгерской Советской республики, которая просуществовала очень недолго. Он попросил политического убежища в России и стал один из руководителей Коминтерна. Этот всемирно известный революционный деятель в мае 1937 года был арестован Сталиным как «шпион гестапо».

Его поместили в Бутырскую тюрьму в Москве, поскольку на Лубянке, в здании ОГПУ, не нашлось места. Бела Кун сидел в одной камере с еще 140 заключенными, среди которых были такие выдающиеся руководители, как Маклевич – командующий морскими силами СССР. Когда Белу Куна забирали на допрос, то он очень долго не возвращался в камеру – отсутствовал дольше, чем любой другой заключенный. Его подвергали испытанию на «стояние», причем время варьировалось от десяти до двадцати часов – пока он не терял сознание. Когда его приводили обратно в камеру, его ноги были такими распухшими, что он не мог стоять. С каждым новым допросом его состояние ухудшалось. Иногда после экзекуций у него чернело лицо так, что сокамерники не сразу узнавали его. Охранники обращались с Белой Куном особенно жестоко.

Да и сама камера была по сути пыточной. В ней стояло два ряда нар – один над другим, на которых лежали или спали заключенные. Свободного пространства здесь просто не было: люди не могли даже вытянуться. Всем приходилось спать на боку, поджав ноги и прижавшись друг к другу. В противном случае все заключенные не смогли бы здесь разместиться. Когда кто-то хотел встать или повернуться, старосте камеры приходилось давать приказ сразу всем заключенным поменять положение. Ходить в камере было невозможно из-за отсутствия места.

Бела Кун не признался. Маклевич тоже. Этого не сделал и Кнорин – еще один заключенный и бывший член ЦК партии большевиков, хотя и его заставляли стоять по двадцать часов кряду.

Такая форма пытки была частью первого этапа «конвейерной системы». Она находилась в ведении молодых, неотесанных и полуграмотных следователей – «ребят» Ежова. Они начинали допрос с грубой команды заключенному, которого ставили так, чтобы свет ламп бил ему в глаза:

– Признайся, что ты шпион!

– Нет, это неправда.

– Нам все известно. У нас есть доказательства. Признавайся, ты, такой-сякой!

Затем следовал поток брани, непристойной грязи и угроз. Если заключенный продолжал упорствовать, следователь ложился на диван и оставлял заключенного часами стоять на ногах. Если следователю было нужно выйти из кабинета, вызывали охранника, который смотрел, чтобы заключенный не садился и не прислонялся к стене, столу или стулу.

Если же с помощью такого наказания «стоянием» жертву не удавалось сломить, дело передавали старшему и более искусному следователю, который применял изощренные методы. Здесь уже не играли с заряженным оружием, не оскорбляли, не пытали светом или физическим воздействием. Наоборот, все делалось для того, чтобы заключенный почувствовал, что первая стадия была ошибкой, чем-то вроде неудачного эксперимента. Теперь создавали неофициальную атмосферу раскованности. Допрос Мрачковского является типичным для этой стадии «конвейерной системы». Отчет о нем, возможно, единственный документ такого рода, который оказался доступным для изучения за пределами Советского Союза.

Мрачковский состоял в партии большевиков с 1905 года. Был сыном революционера, сосланного царем в Сибирь. Его самого много раз арестовывала царская полиция. Во время Гражданской войны, начавшейся после социалистической революции, Мрачковский организовал на Урале отряд добровольцев, с большим успехом участвовавший в разгроме контрреволюционной армии адмирала Колчак. В период власти Ленина и Троцкого он считался почти легендарным национальным героем.