Подземный ход начинался у гробницы казанских ханов. О нем мало кто знал, даже не все эмиры были посвящены в эту тайну.

Кучак некоторое время стоял в раздумье перед небольшой, под цвет красного кирпича и оттого еще более незаметной дверью, а потом дернул скобу.

Подземный ход открылся темной зияющей дырой, откуда потянуло застоявшейся сыростью. Кучак взял факел, посветил вниз, после чего осмелился сделать первый шаг в бездну.

Слабый коптящий огонь раздвинул темноту, и улан увидел стертые ступени, уводящие далеко вниз. А еще ниже мерцающими желтыми бликами отражалась темная вода. От легкого дуновения факел разгорелся, и крупные искры упали на парчовую одежду улана.

Осторожно нащупывая ногой ступени, он стал спускаться все ниже. В подземелье ни шороха. Тишь. И только далеко, где-то в самом конце хода, разбивая спокойную водяную гладь, с мокрого потолка падали капли.

Кучак оглянулся. За ним один за другим спускались мурзы, казаки.

Улан высоко, одной рукой, подобрал полы казакина и осторожно ступил в воду. Сначала было по колено, но с каждым шагом глубина увеличивалась. Кучак уже не пытался спасти парчовый казакин — вода подобралась к самому поясу. Факел отгонял тьму все дальше и дальше, стремясь прогнать ее совсем.

— Скоро должен быть выход, — остановился улан, и коптящее пламя облизало низкие своды тайницкого хода. — Эта дорога приведет нас прямо к озеру Кабан.

Вода начала убывать, Кучак поднимался вверх. Наконец он остановился перед небольшой, выкрашенной под цвет камня дверью. Улан отодвинул засов и потянул тяжелую дверь на себя. Скрип ее походил на крик разбуженной птицы, и этот почти природный крик враз соединил и Кучака, и казаков с девственным лесом, раскинувшимся на берегу озера. По его ровной глади у самых камышей дружной семейкой, будто раскачиваясь на ветру, плавали утки. А в самой глубине дубравы грустно трубил лось — настойчиво зазывал затерявшуюся подругу.

Предрассветный туман все более рассеивался. Кибитки Кучак увидел сразу, как только ступил на берег. Они стояли на песчаной отмели и терпеливо дожидались своего хозяина. Здесь же, под неусыпным надзором евнухов, в томительном ожидании прогуливались его наложницы и жены.

— Аллах не оставил меня и в этот раз. Не оставь же без заступничества и моих сыновей, помоги им отыскать сюда дорогу! — приложил ладони к лицу улан Кучак.

Сыновей Кучака казанцы перехватили в пути.

— Вяжи их! — кричал Худай-Кул. — Пусть они ответят за своего отца! Только этот поганый пес виноват в том, что на нашу землю ступили гяуры.

Старший сын Кучака на всем скаку осадил разгоряченного коня и бросил под ноги подбежавшим казанцам саблю:

— Я не сражаюсь с народом, которому служу!

Воины переглянулись. Улан Худай-Кул поднял с земли саблю, долго рассматривал рукоять с красивыми и сочными рубинами, потом подошел к юноше и одним ударом снес ему голову.

Молча, без криков о пощаде, умер пронзенный ударом копья в живот другой сын Кучака. Джигит долго не хотел падать, стойко держался в седле, крепкие пальцы сжимали поводья, а потом, закатив глаза, он мягко повалился в пахучий лиловый клевер.

А наверху рваными белыми клочьями проплывали облака, совершенно безучастные к тому, что происходило на земле.

Кучак целые сутки в устье Камы ждал сыновей. К исходу следующего дня из Казани прискакал измученный гонец. Утерев малахаем соленое от пота и слез лицо, он осмелился сообщить повелителю страшную правду:

— Можешь меня казнить, господин… Твои сыновья уже в саду благодати и вечности… Они умерли легкой смертью.

Улан посмотрел на шею гонца, которая смиренно склонилась к его коленям. Рука потянулась к рукояти сабли. «Кто я теперь без сыновей?! Этот раб даже представить себе не может, какую боль мне причинил! Он должен был последовать вместе с сыновьями в райскую благодать! Почему же он остался жив?!»

Некоторое время Кучак боролся с собой, потом верх одержало великодушие. «Аллах еще спросит с него за моих сыновей, не нужно поддаваться злобе!»

— Я прощаю тебя, — тихо произнес улан.

Жены, спрятавшись от отрешенного взгляда Кучака, тихо проливали слезы. Мужчины по-деловому спокойно достали плетеные коврики, опустились на колени и, повернувшись лицом на восток, стали молиться за упокой убиенных.

Первым поднялся Кучак, за ним, прославляя Всемогущего и Единственного, поднялись и остальные.

— Обратного пути нам нет! — спокойно, но твердо произнес улан. — На Итили, ниже Казани, стоят заставы урусских казаков. Не пройти нам и по суше. Всюду отряды хана Ивана. У нас есть только один путь… на север! А уже оттуда мы повернем в Ливонию. Там нас ждет спасение. Дай-то нам Аллах когда-нибудь вернуться в эти благословенные земли! А теперь седлайте коней, у нас не осталось больше времени!

И Кучак с многочисленной свитой, с женами и воинством спешно двинулся вверх по Каме. Отряд передвигался ночами, а когда наконец достиг устья Вятки, стал в зарослях дремучей ивы лагерем.

Сотник Зюзин, получив от Шах-Али грамоту, стал размышлять:

— Ах вот оно как! Стало быть, сюда басурман направился?! Посмотрим, быть может, и перехватим!

Искать Кучака ему пришлось недолго. Он обнаружил его в зарослях ивняка: казаки распрягали усталых лошадей, а животные, истосковавшись по сочной траве, в надежде на долгий отдых разбредались по поляне.

— Не время пока, — старался удержать Зюзин дружину. — Подождем еще самую малость!

А когда уставшие казаки, выставив дозор, здесь же залегли спать в густую лебеду, сотник поднял саблю и негромко скомандовал:

— За Христа и царя, не подведите же, православные!

Первыми от прицельных стрел погибли дозорные, потом прозвучал залп пищалей, и только после этого из-за густой травы показался отряд сотника.

Бой продолжался на песчаном берегу Вятки. Кучак с несколькими казаками оказывал ожесточенное сопротивление.

— Живым его! Живым, супостата! — кричал, надрывая глотку, Зюзин.

И когда Кучак, вконец обессилев, сполз с коня на землю, израненную копытами коней, сотник приказал:

— Оставьте его! Пусть напоследок у своего басурманского бога прощения попросит!

И улан действительно опустился на колени и стал молиться. Казаки стояли поодаль и терпеливо ждали. Закончив общение с Аллахом, Кучак повернулся к сотнику.

— Заковать его в железо и бросить в телегу с соломой! — распорядился Зюзин и пошел в кибитку отсыпаться. Уже позевывая, добавил: — Отвезем его к государю. Пусть крестит басурмана! А нас, быть может, своей милостью одарит.

Иван Васильевич все сильнее прикипал к попу Сильвестру, а тот, сознавая свою силу над юным государем, пытался оградить его от соблазнов и грехопадения: