— Да! Но мы забыли главное… Что скажет на все это сама Сююн-Бике? Ведь она ненавидит Шах-Али! Она не может даже слышать о нем! — продолжал возражать Чура Нарыков.

Кулшериф закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что сеид глубоко задумался, сам же он в это время находился далеко от дворца, там, где звучала божественная музыка флейты.

Наконец старик поднял веки.

— Сююн-Бике — мудрая госпожа. Важно и то, что она очень красива. Быть может, Шах-Али будет пленен красотой этой женщины, и тогда он станет послушным орудием в ее руках. Она примет такую жертву во имя спасения Казани. Она должна знать, что у нее и у Казани — единая судьба.

Солнце выглянуло ненадолго, всего лишь затем, чтобы растворить своими лучами серый и промозглый мрак, просушить расквашенный обильными дождями чернозем. Природа тут же пробудилась, ожила голосами зверей и птиц, а луговая трава потянулась к небу.

Сююн-Бике сидела за столом и писала письмо отцу.

Послание опять получалось злое, полное упреков. Он оставил без внимания и отцовской опеки любимую дочь! Мурза Юсуф просто забыл о ее существовании.

Жалобно откликнулись половицы на чей-то осторожный шаг. Это был есаул из личной охраны Сююн-Бике. Женщина чувствовала на себе его цепкий, жадный взгляд голодного зверя.

Так он смотрел на нее и раньше, но разве обращаешь внимание на скверную погоду, когда находишься в тепле и уюте, и разве всегда видишь камни, которыми устлана дорога? Он был ее раб, который исполняет волю своей госпожи! Иногда Сююн-Бике встречалась с ним взглядом, и юноша, явно смущаясь, отводил глаза в сторону. Он не смел посмотреть в лицо ханум, словно боялся быть ослепленным ее красотой. Разве возможно долго созерцать солнце?

Сейчас он замер за ее спиной, не решается нарушить одиночество повелительницы. Сююн-Бике отложила перо и обернулась. Глаза повелительницы остановились на лице раба. Юноша мужественно выдержал ослепительный свет, а потом смиренно опустил глаза под изучающим взором госпожи. А Сююн-Бике отметила про себя, что юноша красив: смуглолиц, с большими и ясными глазами.

Ей вдруг захотелось подсесть к нему поближе, заглянуть под его робкие ресницы. Коснуться кончиками пальцев темных кудрей…

Но вместо этого казанская госпожа властно произнесла:

— Что ты хочешь мне сказать?

Сююн-Бике заметила, как есаул напрягся, словно получил удар плетью по плечам, а потом проговорил, прицелившись взглядом на ее туфли:

— К великой бике пришел сеид, вместе с ним во дворец пришли и карачи. Они хотят видеть тебя.

— Хорошо! Я сейчас выйду. Не каждый день меня навещает сеид.

Карачи о чем-то оживленно разговаривали и не сразу заметили, как к ним через боковую дверь вышла Сююн-Бике и прошла к трону.

Сеид удивил ее сразу: вместо чапана, который указывал на его высочайший сан, отличая его среди прочих смертных, он был в обычном камзоле.

— Дочь моя! Сююн-Бике, госпожа всей Казанской земли! — Сеид опустился перед женщиной на колени, стыда не было. Был долг. — Не с доброй вестью мы пришли к тебе. Видишь, на моих старых щеках слезы печали. Я плачу, и вместе со мной плачет вся Казань. Только ты одна способна спасти город от разорения, а нас от плена. В твоих руках, благородная Сююн-Бике, находится судьба всего ханства. Только ты одна можешь спасти народ, который стал тебе родным и который любит тебя как свою дочь!

Сююн-Бике бережно подняла сеида:

— Что я должна сделать, чтобы спасти Казань и свой народ?

— Ты должна выйти замуж… за Шах-Али!

Мужчины опустили глаза, не решаясь встретить ее взгляд. Разве не тяжело воинам обращаться за помощью к женщине!

Длинные брови Сююн-Бике негодующе изогнулись. Но как буря заканчивается безветрием, так гнев ханум сменился на милость. Перед казанцами была прежняя Сююн-Бике, достойнейшая из жен Сафа-Гирея.

— Хорошо. Я поступлю так, как вы хотите. Это я делаю ради спасения города. Видно, другого выхода у нас нет. Кто поедет к Шах-Али с нашим предложением?

— Если госпожа позволит, то это сделаю я! — сказал сеид.

Шах-Али встретил Кулшерифа достойно, как и полагалось встречать сеида. Стрельцы ополчились, и Кулшериф в золоченой карете проехал вдоль ровных колонн. Залпом ахнули пушки.

Сеид въезжал в Иван-город.

Шах-Али и Кулшериф знали друг друга не один десяток лет, и всякий раз судьба разводила их в разные стороны. Но сейчас сеиду подумалось о том, что их сближает старость.

— Выходит, вы мне предлагаете взять в жены красавицу Сююн-Бике, а в приданое к ней Казанское ханство? Я правильно понял тебя, уважаемый сеид?

— Да, Шах-Али… Мы хотим, чтобы на Казанской земле вновь был мир, и ты поможешь в этом. Царь Иван не захочет воевать, если ты будешь ханом.

— Хорошо. Я согласен! Но я не могу решить все без воли брата моего, царя Ивана… Я напишу ему грамоту. Если желаете, то можете пока оставаться гостями в моем доме, — обратился касимовский царь к Кулшерифу и сопровождавшим его мурзам. — Здесь вас никто не обидит.

— Хорошо, — согласился сеид, понимая, что оказался заложником. — Я буду ждать ответа здесь.

В тот же час через западные ворота Иван-города в сопровождении отряда из боярских детей в Москву отбыл гонец со спешной грамотой к великому государю.

Посланец прибыл на десятый день, наступал веселый месяц травень.[67]

— Что ты скажешь на это, блаженнейший отец Макарий? — обратился самодержец к своему духовному пастырю.

На славу удался государь: и ростом вышел, и ликом пригож! Но виделось Макарию в правильных благородных чертах что-то хищное, словно и не человек смотрит, а беркут зыркает. Вот сейчас расправит крылья да и вцепится когтистой лапой в самый глаз.

— Хитры казанцы! Вон они что надумали! — неспешно ответствовал митрополит. — Видно, они на Горную сторону зарятся. Видать, и на свияжский городок поглядывают. Только земель своих назад они уже не получат! — высказался решительно Макарий. — Горная сторона останется за Москвой, и отдадим мы ее разве что силе большой! И ясак с тех земель брать будем, как это казанцы делали! Пусть Шах-Али царем станет, а там поглядим.

— Так тому и быть! — с легкостью согласился Иван Васильевич.

У татарова двора было людно. За небольшую плату здесь можно было найти ночлег и трапезу.

Гонец остановил коня у татарова подворья и, спешившись, потопал к Грановитой палате, где тот час заседала Боярская дума.

Был вечер, и огромная тень Успенского собора скрывала золото куполов Грановитой палаты. По двору шатался пятидесятник, покрикивая на калек и сирот, одолевших храм: