Юноша достал из-за пояса тонкую длинную флейту, некоторое время, словно раздумывая, держал ее в руках, а потом бережно приложил к губам. Раздались нежные завораживающие звуки. Кулшериф закрыл глаза и слушал, как плавно разливалась музыка, заполняя собой все помещение. Сеиду представилось, что он находится среди пахучих душистых трав. Небо виделось ему голубым и чистым, только в самой вышине черной точкой среди голубого неба метится жаворонок. Его веселая заливистая трель то приобретала силу — лилась звонко и безмятежно, а то вдруг становилась нежной и хрупкой. Кулшериф видел себя в лесу на поляне. Вместо подушек — душистая мята, которая покрыла всю землю и пьянила, как дурман. А через густые кроны берез пробивались лучи вечернего, чуть розовеющего солнца. «Как прекрасна эта музыка. Разве что-нибудь на земле сравнится с ней?!»

Сеид видел себя молодым, полным сил, когда он любил и любили его. Он умел дарить не только слова, но и цветы. Он сочинял стихи! Как он был счастлив в то время!

Кулшерифу не хотелось вставать. Так и лежал бы, слушая то пение жаворонка, то трель соловья. Молодость… Где же ты? В каких краях затерялась? Разве справедливо пережить всех своих друзей и на ветхом пороге старости остаться в одиночестве?!

Кулшериф открыл глаза. И вновь увидел перед собой хрупкого юношу в длинной одежде, на маленькой аккуратной голове которого, как гнездо огромной птицы, возвышался турецкий тюрбан. Его тонкие, почти девичьи пальцы уверенно бегали по флейте, и мелодия приобретала все новые и новые звучания. Юноша и сам упивался собственной игрой. Он уже давно позабыл о дворце, в котором играл, позабыл о сеиде. Для него существовала только музыка.

Двери комнаты открылись, и в покои вошел есаул.

Кулшериф жестом подозвал к себе стражника, оперся слабыми руками о его литые плечи, проковылял к столу, на котором, неровно подмяв под себя скатерть, стояла большая чаша, до самого верха наполненная жемчугом. Старик любил этот камень, как никакой другой. Жемчуг тускнел, если его не грели руки человека; он походил на жизнь, которая становится неинтересной, если не было в ней остроты горя и безудержного веселья. По приказу Кулшерифа жемчуг собирали на всех реках, безжалостно вскрывая сочную мякоть моллюска. А потом, обработанный ювелирами и украшенный золотой оправой, жемчуг попадал на стол к сеиду.

Старик зачерпнул ладонью горсть камней и протянул юноше.

— Возьми себе… И пусть Аллах будет милостив к тебе. Я думаю, эта безделица принесет тебе радость. Надеюсь, ты получаешь не последний мой подарок…

— Я не стою этого, светлейший! — упал юноша на колени и коснулся губами шелковой полы халата сеида.

— Ступай! — отмахнулся сеид.

Юноша поднялся и, прижимая к груди горсть перламутровых зерен, попятился к выходу.

— Светлейший из светлейших, — обратился есаул к Кулшерифу, — гости ждут тебя.

— Скажи им, что я сейчас буду!

— Хвала Аллаху! — встретили карачи сеида дружным приветствием.

Старик ответил поклоном и, стараясь не смотреть по сторонам, прошел в дальний угол. Он еще не успел отрешиться от музыки, которая, как легкий дурман, не хотела отпускать его от себя. Она сумела, влившись в кровь, лишить сеида воли, отравила, сделалась губительной, словно опьяняющий разум опий.

Карачи расселись и ждали слов Кулшерифа. А он все не спешил, находясь в весеннем саду молодости.

— Кучака больше нет в городе, — наконец произнес сеид. — Но стало ли нам от этого легче? Урусский юрт на Свияге все более крепнет! Теперь мы остались одни, вместе с Кучаком ушли его сторонники. Давайте же вместе подумаем, что нам делать дальше!

Нур-Али качнулся всем телом на скрещенных ногах. Невольно вспомнилось былое. Сейчас на подносах перед гостями не было обильного угощения (до того ли!), а ведь Кулшериф некогда славился своим гостеприимством.

— Нам не сможет помочь даже султан, — размышлял Нур-Али. — А крымский хан? Впрочем, он нам тоже, видимо, не подмога. Он молод! И сейчас больше всего обеспокоен тем, как удержать власть!

— Он никак не может разобраться со своими братьями, — согласился Кулшериф, — режет их, как баранов, одного за другим!

— Мне кажется, может наступить день, когда Казань просто некому будет защищать! Мурзы уходят в свияжский юрт, забирая с собой своих людей. Казанцев в лагере хана Ивана становится все больше. Он составляет из них сотни и тысячи! Урусский хан щедр. — Нур-Али прищурил свои степные глаза, которые разом приняли хитрое выражение. Казалось, он знал больше, чем говорил. — Видным мурзам и уланам он дает в кормление улусы около Москвы.

Кулшериф закрыл глаза. Вспомнились сладостные звуки флейты. Как она пела! И вновь он увидел себя в прохладном лесу. Старик приоткрыл веки, и видение растворилось, словно утренний туман.

— Мне кажется, правоверные, я знаю, что нам нужно делать. Если вы помните, я вам говорил, что нужно искать сторонников в стане хана Ивана. Среди них можно найти немало мусульман, которые могли бы откликнуться на нашу беду. Я говорю о Шах-Али.

«Как искусен этот мальчик! Он — великий музыкант, если сумел тронуть мое зачерствевшее от горя и долгой жизни сердце. Если бы он знал себе настоящую цену! А ведь когда-то я обменял его на скакуна. Такой музыкант достоин большего, чем горсть жемчужин. Разве это подлинная плата за то, что он сумел для меня сделать?! В следующий раз я не буду скупиться, и юноша получит настоящую плату».

— Как же себе это представляет уважаемый сеид?! — Нур-Али и не пытался скрыть своего удивления. — Разве нам может помочь чем-нибудь этот шелудивый пес?! Он больше почитает урусского хана, чем Аллаха!

— Не думайте, что я выжил из ума, мусульмане, я полностью разделяю ваше негодование, — мягкой улыбкой Кулшериф попытался угасить страсти. — Он нам враг в первую очередь потому, что находится за пределами этих стен! Но как он поведет себя, если будет находиться внутри кремля?! В ханском дворце?!

— Я согласен с Нур-Али! Это невозможно, — покачал головой Чура Нарыков. — Дважды Шах-Али садился на казанский престол и дважды был с бесчестьем изгнан! Он мстителен и наверняка припомнит казанцам свой позор! А вспомните его прошлое правление! Он начал с казней!

— И все-таки Шах-Али нужно пригласить на ханство в третий раз! — тихо, но твердо произнес Кулшериф. И эмирам стало ясно, что он не растратил былой твердости, наживая года. Перед ними сидел прежний сеид — страстный, неутомимый. — Тогда урусский царь Иван не станет воевать наши земли! Только тогда отдаст нам Горную сторону! Отдаст и юрт на Свияге.

Кулшериф видел, как силой своего убеждения он внес сумятицу: карачи переглядывались, но согласиться сразу не торопились.

— Но как же мы его пригласим? Ведь у нас есть законный хан, мать которого правит сейчас Казанью! — возразил Нур-Али.

— Мы должны отдать замуж за Шах-Али Сююн-Бике! — Сеид извиняюще улыбнулся: — Конечно, если Шах-Али станет ханом, он может вспомнить прежние обиды. Трудно сказать, простит ли он своих старых противников… Согласен с вами, что он жесток и мстителен. Но у нас нет другого выбора, — развел руками Кулшериф. — Если мы поступим по-иному, Казань погибнет. Мы же с вами будем погребены под ее обломками. А так у нас есть надежда, что с годами Шах-Али переменился, я по себе знаю, что возраст — лучший советчик. После долгих лет жизни больше думается о райских кущах. Нам нужно время, чтобы собраться с силами. Пусть Шах-Али правит один год, а там мы выберем для нашего юрта более достойного хана. У нас есть опыт избавляться от неугодных правителей. — Сеид засмеялся. — С ним может произойти то же самое, что и в прошлое правление. Но сейчас мы должны вернуть Горную сторону и выгнать гяуров с нашей земли!