— Пожалуйста. И, поверьте, это меньшее, что мы могли для вас сделать после всего, что вы сделали для нас.

Быстро показав нам саму квартиру с двумя просторными спальнями, одна из которых заранее была превращена в детскую заботливым агентом ОСС, американец пожелал нам доброго дня и оставил нас отдыхать. Когда мы остались одни, Генрих поставил чемодан на пол и улыбнулся.

— Ну как? Нравится тебе?

— Квартира просто чудо! — честно ответила я. — Я и не надеялась на подобное, если быть до конца откровенной.

— Готова начать новую жизнь в новом городе?

Хоть я и закивала с энтузиазмом, моя искусно изображённая счастливая маска спала, как только Генрих отправился в душ. Как я не пыталась прогнать его из своих мыслей, он всё равно всегда находил лазейку назад, как это было, ещё когда мы были вместе, в Германии. Эрнст…

«Он, наверное, спит сейчас», — думала я, глядя из окна, за тысячи километров от него. В Лондоне, куда его отправили сразу после ареста, сейчас была ночь.

«А что, если ему потребуется что-нибудь, а его охранники не говорят по-немецки? — постоянно спрашивала себя я. — А что, если они плохо с ним обращаются? Чем они его кормят? Кормят ли его вообще? Да и ест ли он? Может ведь и не ест, упрямится, протестует, как в самом начале его карьеры, когда австрийское правительство арестовало лидера тогда ещё нелегальных СС доктора Кальтенбруннера и приговорило его к шести месяцам работ в концентрационном лагере… устроил он им тогда лагерь: начал такую пропаганду, что самому министру Гёббельсу и не снилось, и вскоре заставил весь барак бастовать, объявив голодовку в протест против «необоснованного ареста и приговора». Официальным властям ничего не оставалось, как отпустить подстрекателя-австрийца, пока он весь лагерь на уши не поставил».

Я улыбнулась, вспомнив, как Эрнст, смеясь от души, рассказывал мне эту историю, а затем снова загрустила, вспомнив, что он-то ни в какой не в Австрии сейчас был, а в Лондоне, запертый в тесную одиночку, находящуюся под постоянной охраной СОИ, и где не было никого, с кем можно было бы организовывать протесты. Да и о каких протестах могла вообще идти речь? Он же был военным преступником, эсэсовцем самого высокого ранга, которого союзникам удалось схватить живым и которого, согласно газетам, они считали чуть ли не главным архитектором Холокоста. Как ему из такого было выбраться живым? Я устало потёрла лоб и посмотрела на моего спящего сына, которого я держала на сгибе локтя. Хоть он у меня от него остался.

Нью-Йорк, июнь 1945

Я вот уже которую минуту таращилась на звезду Давида, украшавшую фасад синагоги, но никак не могла решиться ступить внутрь. Дело было в том, что я ни разу в жизни не была в синагоге, а потому понятия не имела, что мне делать, как только я окажусь внутри. Я поймала себя на мысли, что надо было бы взять с собой бабушку Хильду, которая не только свободна говорила на идише, но и наизусть помнила все молитвы и ритуалы. Но так как пришла я сюда не для себя, а для своего сына, то мне казалось правильным, что делать всё нужно было самой. Эрни, который не так давно проснулся, скептически меня разглядывал, словно спрашивая: «Ну и? Идём внутрь или как? Давай решай; я ведь скоро проголодаюсь».

Я улыбнулась воображаемым словам, подмигнула сыну и, наконец собравшись с духом, толкнула тяжёлую дверь. Молодой человек в ермолке и тёмном костюме, кого я чуть не ушибла дверью, едва удержал книги, что он нёс, и вопросительно на меня посмотрел. После того как я объяснила ему, что хотела бы поговорить с раввином, он велел мне подождать на одной из скамей внутри храма, а сам исчез за одной из дверей.

Пока его не было, я воспользовалась моментом и начала осторожно осматриваться вокруг, и вскоре пришла к утешительному заключению, что синагога не так уж и отличалась от церквей, в которые я раньше ходила, только вот распятия с Иисусом в центре не было, как и статуй святых вдоль стен. Меня это не сильно беспокоило, потому как меня всё же вырастили в вере в еврейского бога, хоть и заставили на зубок выучить «Отче наш» и «Богородице Дево», чтобы ни у кого не возникло сомнений в моём образе убеждённой протестантки.

— Вам чем-то помочь?

Я повернулась и увидела мужчину лет пятидесяти, по-доброму улыбающегося мне сквозь густую, тёмную бороду.

— Вы — раввин? — спросила я, поднимаясь ему навстречу.

— Да. — Мужчина улыбнулся ещё шире, словно его позабавило немного моё смущение. — Меня зовут раввин Соломон. А вы должно быть немка, судя по вашему выговору?

— Да, — я неловким жестом поймала соскальзывающее с головы кружевное покрывало. — Мы с мужем — беженцы из Берлина. Меня зовут Эмма, Эмма Розенберг. А это мой сын, Эрнст.

— Рад приветствовать вас в нашей общине, Эмма. И тебя, малыш. — Раввин Соломон слегка тронул указательным пальцем кончик носа Эрни. — Но вы ведь не из лагерей, верно?

— Нет, не из лагерей. Нам удалось пропрятаться всё это время по фальшивым документам. — Я слово в слово воспроизвела приготовленную для нас с Генрихом ОСС легенду.

— Я так и подумал. Вы очень уж здоровой выглядите. Те, которые прибывают из лагерей, до сих пор едва на ногах держатся. Да и маленького бы у вас не было на руках; они же переубивали всех младенцев, как я слышал… душегубцы. — Он поджал губы и покачал головой. — Вам очень повезло, что вам не довелось увидеть всего этого ужаса.

— Да, вы правы, — согласилась я, отводя взгляд. Меня и так уже мучила совесть, что я лгала служителю божьему в его же доме, едва ступив через порог, так что я решила поскорее сменить тему. — Раввин, я здесь из-за моего сына. И частично из-за себя.

— Если вы переживаете, что тот факт, что вам пришлось посещать церковь пока вы скрывались, каким-то образом лишил вас вашего статуса иудейки, то не бойтесь. — Похоже, что я не первая пришла к нему с этим вопросом. — В Торе ясно говорится: любой иудей, пусть даже он и не соблюдает религиозных обрядов и традиций — всё равно иудей. А любой неиудей, пусть он и соблюдает все до единого еврейские законы, всё равно остаётся гоем. Если вы родились еврейкой, то это ваше право с рождения, которое никто у вас не отнимет, особенно после всего того, что вам довелось пережить в Германии.

— Я никогда не была в синагоге, — призналась я, чувствуя, как стыд снова заливает щёки. — Я никогда не читала Тору… Всё, чему меня учили, были христианские молитвы…

— Это вовсе не страшно, Эмма. — Раввин Соломон слегка похлопал меня по плечу. — Вы такая же иудейка в глазах Господа, как когда вы только родились на свет. А что до Торы, то я могу дать вам почитать её, если хотите.

— Да, очень хочу, — сразу же отозвалась я, мысленно удивляясь собственному энтузиазму. — И мы с мужем будем приходить каждую пятницу на шабат. И на каждый праздник.

— А вот это как раз необязательно, — по-доброму рассмеялся раввин. — Я понимаю, что вы скорее всего чувствуете вину за то, что не практиковали свою религию в течение столького времени, но это христианская церковь требует от своих прихожан постоянного посещения. Мы же служим своему Богу потому, что сами этого хотим, а не потому, что он нам повелел. Мы едим кошерное и говорим слова благословений, потому что мы благодарны Ему за всё, что он уже для нас сделал и продолжает делать, а не потому, что вымаливаем прощения грехов. Очень легко продолжать грешить изо дня в день, а потом надеяться, что все эти грехи чудом исчезнут, стоит только произнести десять Отче Наш. В иудаизме же мы стараемся не грешить, потому что это мы сами несём ответ за наши грехи, а не бог. Так что приходите, когда захотите поговорить с ним, когда захотите сказать «спасибо», или же попросить за кого-то, но вот из чувства долга приходить не надо.