— Где же был курень?

— Вон там… Или, кажется, там. Какая разница.

Мы расположились в серебристых кустах диких маслин и барбариса.

— А почему три? — удивился Эдик, — а где четвертая?

— Я же не поц. Куда нам четыре. Четвертая у тебя дома под кейвеле у радиатора.

— Грамотно, — кивнул Эдик.

Трех бутылок оказалось предостаточно — мы поднимались по пологой тропе обрыва, обнявшись за плечи, напоминая известную скульптурную группу «Сильнее смерти». Эдик стонал:

— Оставь меня, тебе жить. Передай нашим… Вале скажи — образ ее я унесу с собой. Слышишь, Август…

— Я не Август, — смеялся я, — я Карлуша…

— Много ты знаешь, — сердился Эдик — Ты Август, а Карлуша умер.

Был у нас еще один брат, Август, на год старше меня, он умер в эвакуации двух лет от роду от малярии.

— Умер-шмумер, ладно. Пойдем.

— Нет, ты не понимаешь, — разозлился Эдик, отпихнул меня и сел на тропинку. — Ты думаешь, я пяный? Спроси у мамы. Август не был зарегистрирован, батя боялся засветиться в Одессе, он же лег на дно. А Карла зарегистрировали в эвакуации, в Курган-Тюбе, а когда Карлуша умер, Август остался с его документами.

— Сам ты Август, — сказал я, — август, сентябрь — кто тебе считает. Пойдем, ради Бога.

— «Скоро осень, — заорал Эдик, — за окнами август».

— «От дождя потемнели кусты», — подхватил я.

Каким-то чудом мы добрались, я передал Эдика Вале из рук, что называется, в руки. Что-то мне не хотелось домой, что-то меня от дома отталкивало, и я поехал к Бенимовичу.

— А-а, — закричал Морис Бенимович, — ты прав, что пришел. Да-да-да, без тебя было совсем не то, нет-нет-нет.

Сквозь дым улыбалась мне Мальвина, танцовщица из филармонии, красивая, но добрая, раздраженно кашляла певичка, еще какие-то барышни плавали под потолком, комната слоилась, пузырилась, напоминала питьевой гриб в трехлитровой банке.

Я угрюмо пил коньяк и трезвел с каждой рюмкой. Эдик был, конечно, бухой, но в чем-то он был так отчетлив!

Пришел Боря Тутман, загорелый, кучерявый, похожий на воина. Ему было лет сорок пять. Был он номенклатурным строителем, начальником треста. Вернувшись с Кубы, ждал нового назначения.

— А пока, — широко смеялся Боря, — работаю заместителем академика по строительству.

На Тендровской косе строился дельфинарий, небольшая экспедиция во главе с киевским академиком Шевляковым с помощью Тутмана что-то там разрушала и строила.

Узнав, что я в отпуске, Боря предложил поработать.

— Ну и в каком качестве? — пожал я плечами.

— Будешь зам. академика по художественной части. Заработаешь еще рублей девяносто.

— Да мне через неделю обратно в Москву.

— Справку сделаем, какие дела…

— Да-да-да, — обрадовался Бенимович, — в Одессе теперь нечего делать, нет-нет-нет, все уехали, — и нежно посмотрел на Мальвину.

— Нет, правда, там хорошо, — не унимался Тутман, — я провел там весь август.

«О Господи!» — я вышел на балкон. Что-то очень связное и тревожное плел Эдик. Август, Карл, документы… Бред пьяного инвалида?.. Казуистика старого большевика?

Я потрогал себя. Я попытался отразиться в небе, но там ничего не отражалось, я повернулся к балконному стеклу, но из оранжевой комнаты мне улыбался шимпанзе Бенимович. Бездарная ахинея Дюма-внука? Спроси у мамы!

— Так я — это вовсе не я? Я — свой собственный брат, у меня и гороскоп другой. Постой, значит, я лев, мне полагается смотреть на солнце не мигая, а я всю жизнь кукожился под луной. Так это не меня любили женщины, не меня, не меня в раннем детстве обоссал придурковатый подросток…

Все это было настолько неправдоподобно, что могло быть правдой. Я заплакал. На балкон вышла певичка.

— Брось, Карл, — сказала баритоном, — она не стоит твоих слез.

Я отвел ее рукой и вошел в комнату.

— Когда едем, Боря? — весело спросил я.

Боря задумался, закручинился даже, потом опомнился, поднял веселые глаза:

— Завтра позвони, послезавтра и поедем.

Пьянка ярко вспыхнула и погасла, кто-то с кем-то спал, да-да-да, мы сидели с Мальвиной на лестнице в парадной, Мальвина плакала на моем плече. Ей надоела эта двойная жизнь, и вовсе она не Мальвина, а Наталья, и живет на шестой станции Люстдорфа, в собственном доме. А вчера им привезли дрова, много дров, хватит на всю зиму…

— Это меняет дело, — сказал я. — Завтра же и поженимся. Вот будет парочка — Мальвина и Карлуша, два псевдонима.

У академика Шевлякова было одно очевидное достоинство — он ненавидел гитары и темные очки.

— Экспедиция, — сердился он, — это работа, а не прогулка и песни у костра.

Сам он, однако, выглядел подозрительно колоритно — загорелый, с бритой головой, в шортах, с кривой трубкой в зубах…

Я прибыл на косу в плавках, верхом на шести кубометрах пиломатериалов, буксируемых катером с баржи, бросившей якорь в полутора милях от берега, рядом с земснарядом, таскающим из моря песок круглые сутки, и заслужил у Шевлякова некоторое предварительное уважение. Во всяком случае в первый вечер мы пили втроем с Борей Тутманом растворимый — престижный — кофе, и я удостоился лекции по бионике. Мне рассказали о гениальном устройстве стрекозы, о совершенстве дельфинов.

В экспедиции работало шестнадцать человек — какие-то странные тетки и молодые ребята, все из Киева. Единственный одессит — аспирант водного института Юра был при катере. Все они — кандидаты и аспиранты — долбали глиняные стены с восьми до пяти.

До войны здесь была рыбная артель, остались постройки — лабазы, землянки — все это надо было для начала сровнять с землей, вернее с песком, поросшим синими колючими травами, лиловыми и голубыми.

Тендровская коса — узкая полоска песка в открытом море километров семьдесят длиной, шириной всего полтора-два километра, здесь, возле оконечности, она была уже. Говорят, здесь водятся лошади, одичавшие с довоенных лет, множество птиц я заметил в первый же день. Помимо чаек и бакланов, пролетали низко над сушей какие-то птеродактили — цапли или журавли…

Дрофы, зайцы, пятнистые олени, лисы, степные волки — все это таилось в высоких травах и рощицах низкорослых акаций, перебегало с места на место. Коса была необитаема, считалась пограничной зоной, и здесь, в двух километрах от нас, была застава.

Пограничники сидели тихо. Они были морские, патрулировали вдоль экстерриториальных вод, не то что городские, прибрежные, в кирзовых сапогах, тяжело топающие по пляжам к неудовольствию романтичных горожан.

Еду готовили научные тетки, по очереди, продукты каждый привозил на себе и сваливал в общий котел. График отлучек был скользящий: работали по десять дней, а четыре отдыхали, разумеется, в Одессе. Каждый день выходила из Холодной гавани баржа за песком и почти каждый день брала она кого-нибудь из отдохнувших с попутным грузом. Ходу было часов шесть.