На крыльце Татьяна оглянулась — что-то непонятное, но знакомое двигалось издалека, со стороны троллейбусной остановки. Существо это, или сооружение, казалось совершенным по нелепости и нежизнеспособности, дизайн его был случаен, детали отваливались и тут же оказывались на месте, нижних конечностей было то три, то одна, что-то вспыхивало и гасло, хрипло и непрерывно что-то шумело. Передвигался этот воплощенный бред подпольного изобретателя довольно быстро, и вскоре предстал перед Татьяной и загудел восторженным басом молодого парохода:

— У-у-у, Татьяна Ивановна, вы меня встречаете, как на дорогах Смоленщины, прижимая, — что там у вас? — кошку к груди.

— Что с вами, Фима, — испугалась Татьяна, подхватывая его под локоть, — вы пьяны?

— Со мной? Ничего, — удивился Магроли и засмеялся, — я понял, вы меня никогда не видели на природе, а на вашей кухне я кажусь, и, что важно, — оказываюсь нормальным человеком.

Ефим Яковлевич Магроли снисходительно позволял друзьям видеть в нем типичного ученого, человека не от мира сего, путаника и оригинала, да и трудно было иначе: все в нем работало на этот образ — и зеленая нейлоновая рубашка при коричневом костюме, измятом, но приличного покроя, и чудовищный астигматизм — за выпуклыми очками белели крупные глазные яблоки; жестикуляция его была опасна в малых помещениях — смахивались с полок банки, с треском рушился пластмассовый радиоприемник, болталась лампочка, задетая торчащими рыжими волосами. Рыжей, но светлее, была и борода его, на мясистом розовом носу при любом освещении лежал большой голубой блик.

Был он кандидатом наук, кинокритиком.

— Тоже, наука, — ругался Карл, — смотри себе кино, а потом истолковывай, причем, чем хуже ты поймешь авторов, тем талантливей окажешься.

Иногда Карл обзывал его Поганелем, а Ефим Яковлевич отзывался радостным басовым «У-у!».

— А где Дон Карлеоне? — спросил Магроли, усаживаясь, с треском ломая стул, — прочь мерзкое животное, — стряхнул он кота с колен. — А вы знаете, Татьяна Ивановна, кто озвучивает Маккенери, — ну, помните, Меркуцио, — так вот, это не Маккенери гениален, это Всеволод Ларионов гениален…

— Фимочка, я видела этот фильм не дублированным, а с субтитрами…

— Ничего вы не понимаете! Так, где же папа Карла?

— Почаще надо приходить. Он уже неделю в Барыбино, это где-то под Москвой.

— Что может делать поэт в Барыбино? — почему-то обрадовался Магроли и опасно запрыгал на стуле.

— Поэт в Барыбино может класть мозаику в бассейне племенного совхоза.

Магроли огорчился и рассеянно потащил в рот ложку сливочного масла.

— Может, с хлебом, Фимочка, — робко спросила Татьяна.

— Татьяна Ивановна, — погрустнев, сказал Магроли, — я вас очень напрягу, если приткнусь где-нибудь в уголке с пером и бумагой?

— Конечно, Фима, идите в комнату, и за столом, как белый человек… Что, срочно в номер?

— Да нет, — отмахнулся Магроли, — старикам две недели не писал в Луганск. По телефону много не наговоришь, к тому же матушка так ловит интонацию…

— Где вы сейчас живете, Фима?

— Та, у одного приятеля. Питерского знакомого. Вот надоем ему и к вам на кухню.

— Ладно пугать. Видали…. Жениться вам надо, Фима.

— А, это уже было.

— Нет, по-настоящему.

— По-настоящему? А где я найду похожую на вас?

— Зачем, разве вы похожи на Карла?

Что-то щелкнуло, верхние конечности Магроли пришли в движение.

— О, Карла, — загудел он, — старый жуир с павлиньим хвостом, — конечности замелькали, как пропеллер, изображая павлиний хвост, затем левая рука внезапно упала, а правая, с собранными пальцами, стала дергаться снизу вверх, изображая, по-видимому, вздымающийся бокал. — Когда меня Юрочка Винограев впервые повел к вам, я рассчитывал увидеть толстого вальяжного еврея с бантом, с носом, набитым волосами, и я боялся. А дверь открыло что-то сморщенное, кислое, — и я испугался еще больше.

— Павлиньи перья что-то не стыкуются с этим огурцом, — с сомнением сказала Татьяна.

— В том-то и дело, что стыкуются, — заволновались руки, — это называется — принцип обратного реализма! Представьте себе, когда…

— Не морочьте мне, Фима, голову. Мне еще окно докрашивать.

— Все, иду, иду. А Винограй давно заходил?

— Накликаете…

Раздался долгий звонок.

— Ну, вот, — обречено вздохнула Татьяна, — сами теперь расхлебывайте.

— Здравствуй, Танюша, — захлопал девичьими ресницами Юрочка. — Я на минутку. Как тут у вас? А где Катька, а где малая?

— Татуля в школе, здравствуй. А Катька, я же тебе говорила, — она в деревне, с бабушкой.

— Ох, извини, забыл.

Юрочка, преодолевая заикание, некоторые слова произносил, как бы разбегаясь на звуке «а». Никто не обращал на это внимание, пока он не назвал себя однажды «А советский, а писатель».

— Привет, — пройдя на кухню, поздоровался он с Магроли. — А ты что здесь делаешь?

— Нет, вы видели, Таня, каков нахал!

— Фимочка развивает принципы противоположного гуманизма, или что у вас там…

— Нет, я с вами не гуляюсь, — возмутился Магроли, — вы жалкие ничтожные личности, я пойду писать письмо на малую историческую родину.

— Давай покрашу, — предложил Винограев.

— Нет, Юрочка. А если так уж хочешь помочь, то сходи в магазин и купи хоть что-нибудь.

Татьяна вытерла руки и достала из кармана передника трешку.

— Хлеба, черного и белого, и — хоть рыбы, что ли, или колбасы. Татуля скоро придет, а я тут, видишь…

— Понял, — кивнул Юрочка и, взяв Татьяну за локоть, передвинул ее на метр. — Ничего, если я выкрою что-то около рубля? Не беспокойся, куплю все, что надо. Я умею.

— Ну, выкрой, — пожала Татьяна плечами.

— Что, ушел? — откликнулся на хлопнувшую дверь Магроли.

— Да нет, сейчас придет. Все-таки он трогательный, — сказала Татьяна, появляясь в дверях комнаты.

— Да-а, — вежливо протянул Магроли, не отрываясь от письма.

Юрочка вернулся скоро, выложил из портфеля мутный пакет наваги, батон и половинку черного. Затем торжествующе достал со дна портфеля темную бутылку.

— А «Кавказ», а розовый, — скромно сказал он.

— Тю, Заквак, — удивился Магроли. — Юрочка, это пошлость — так настойчиво оправдывать свою говорящую фамилию. Впрочем, ты самоотвержен. Ну что ж, — быть может, за глотком «Кавказа»…

— Ребята, я пожалуюсь в домоуправление. Я же ничего не успеваю. — Татьяна переводила растерянный взгляд с Магроли на Юрочку.

— А Танюша, а давай я пожарю рыбу.