Проснувшись на следующее утро, я не двинулся с места и долго лежал в темноте, ничего не испытывая и лишь ожидая приказа повелителя. Наконец я отчетливо услышал его голос и откликнулся на зов.

В следующее мгновение я очутился в саду, среди прекрасных цветов, и ощутил всю красоту мира живых. Зурван возлежал на кушетке рядом. Он выглядел помятым и беспрестанно зевал. Можно было подумать, что он провел всю ночь под открытым небом.

«Как видишь, я дождался зова».

«Вот как? Значит, ты пробудился раньше?»

«Да. Но я ждал, чтобы не разочаровать тебя».

На память мне пришло одно воспоминание, породившее вопрос, который я намеревался задать.

«Ну же, задавай, — поощрил меня маг. — Если я не смогу дать правдивый ответ, то просто промолчу».

Его слова заставили меня рассмеяться, ибо, несмотря на утрату памяти, я сохранил твердое убеждение, что все жрецы и маги — изощренные лжецы. Зурван удовлетворенно кивнул.

«Так о чем ты хотел спросить?»

«Скажи, у меня есть предназначение?»

«Что за странный вопрос! А с чего ты взял, будто вообще у кого-то есть предназначение? Мы просто делаем то, что делаем, а потом умираем, и все. Я уже говорил. В мире есть только Бог, Создатель, — имя его не имеет значения, — а предназначение всех нас в том, чтобы любить Его, ожидая Его одобрения и понимания. Так почему твое предназначение должно быть иным?»

«В том-то все и дело, что должно».

«Вера в свое особое предназначение — одно из самых безумных и опасных заблуждений. Невинного младенца отрывают от груди матери-царицы и сообщают, что его ждет необыкновенная судьба, что ему предстоит править — Афинами или Спартой, Милетом, Египтом или Вавилоном… Глупо и нелепо! Но я понимаю, что скрывается за твоим вопросом, а потому выслушай меня. Принеси ханаанскую табличку, да смотри, не повреди ее. Если разобьешь, мне придется починить ее, а ты будешь плакать».

«Вот как? Интересно, а ты легко можешь заставить меня плакать?»

«Несомненно, — кивнул Зурван. — Неси табличку. И побыстрее. Сегодня нам предстоит путешествие. Если ты сумел отнести меня в северные степи и горы, над которыми, как считают, возвышается великая гора богов, значит, ты доставишь меня куда угодно. Я хочу домой, в Афины. Мечтаю прогуляться по афинским улицам. Так что поторопись, могущественный дух, принеси табличку. Неведение еще никому не шло на пользу. Ничего не бойся».

— Я взял в руки табличку, хотя даже прикосновение к ней вызывало во мне отвращение и ненависть. Я буквально кипел от злости. Чувство оказалось столь сильным, что я не мог сдвинуться с места. В ушах звучал голос учителя, который звал меня, напоминая, что я должен принести ее в целости и сохранности. Табличка была исписана почерком настолько мелким, что даже крошечный скол лишил бы нас части текста, а мне, твердил маг, следовало знать его от начала до конца.

«Зачем?» — спросил я.

Указывая на подушки, разбросанные по комнате, я поинтересовался, могу ли взять одну из них, чтобы устроиться у его ног и не испачкать при этом одежду.

Зурван согласно кивнул.

Я сел, скрестив ноги, а маг удобно устроился на кушетке, согнув одну ногу в колене, — наверное, это была его любимая поза. Табличку он держал перед собой — так, чтобы хорошо видеть написанное в солнечном свете. Эта картина навсегда врезалась мне в память — возможно, потому что белоснежную стену за его спиной увивали красные цветы, рядом росло раскидистое оливковое дерево с кривым стволом, а между мраморными плитами пробивалась мягкая ярко-зеленая трава. Мне нравилось гладить ладонью ее нежные побеги или касаться пальцами нагретых солнцем мраморных плит, ощущая исходящее от них тепло.

Мои воспоминания проникнуты любовью к этому сухопарому, точнее, даже костлявому человеку неопределенного возраста в мешковатой греческой тунике, свободно ниспадавшей складками и изношенной до такой степени, что золотые нити торчали из каймы во все стороны. Человеку спокойному и на вид довольному жизнью, который в тот момент внимательно вчитывался в табличку, то поднося ее к самым глазам, то отодвигая как можно дальше. Наверное, ему удалось разобрать каждый клинописный знак. Однако я смотрел на табличку с отвращением.

«Ты был отправлен в мир духов полными неумехами, — наконец сказал он. — Эта древняя ханаанская табличка содержит заклинание вызова могущественного духа, служителя зла, обладающего силой, какую дарует только Бог своим посланникам. С помощью этого заклинания можно создать столь же смертоносного малаха,[31]как тот, которого Яхве отправил на землю убивать первенцев египтян».

Потрясенный, я не мог вымолвить ни слова. Я читал множество переводов истории бегства из Египта и прекрасно знал, кто такой малах — сияющий ангел, олицетворение гнева Божьего.

«Хананеи сознавали, как опасно это заклинание, и потому запечатали табличку с ним тысячу лет назад — если верна указанная на ней дата. Это черная, пагубная магия, как та, которой занималась Аэндорская волшебница, вызвавшая дух Самуила для беседы с царем Саулом».

«Я знаю эту историю», — тихо заметил я.

«С помощью заклинания маг может создать собственного малаха, столь же сильного, как Сатана: падший ангел, злой дух, однажды бросивший вызов самому Яхве».

«Понимаю».

«Правила очень строги. Тот, кому предстоит стать малахом, должен быть глубоко порочен, противостоять Богу и любому проявлению добра. Он должен отречься от Бога, презирать Его за жестокость к людям и за то, что Он позволяет вершиться несправедливости. Тот, кому предстоит стать малахом, так непреклонен в гневе, что не задумываясь вступит в схватку с самим Господом, если представится случай или если ему прикажут. Он сразится с любым ангелом Господним и непременно победит».

«Ты имеешь в виду добрых ангелов?» — уточнил я.

«И добрых, и злых, — ответил Зурван. — Ты равен по силе и тем и другим. Ибо ты не обыкновенный дух, а малах. Но, как я уже сказал, тот, кого сделают малахом, должен быть порочен до мозга костей, нетерпим к Богу и готов стать мятежным духом — бунтарем, не признающим Божьих заповедей. Это дух, созданный не для службы Сатане или демонам, — он сам себе хозяин».

Я едва не задохнулся от потрясения.

«Мне кажется, — продолжал маг, — ты слишком молод, чтобы быть безнадежно порочным… Во всяком случае, если судить по облику, который ты принял по своему желанию сейчас и имел при жизни раньше. Неужели твоя порочность не знала границ? Неужели ты ненавидел Бога?»

«Нет, по крайней мере, я так не думаю. Если я и питал к Нему ненависть, то не сознавал этого».