– Долгая история. Потом расскажу.

И рассказал – когда в один из этих дней мы сидели в уличном кафе прямо напротив банка, грели лица на мягком осеннем солнце и маялись бездельем, битый час ожидая, когда нас позовут.

С самого начала я задавался вопросом, что такого он нашел в нашей Лизавете. Общительный, состоятельный, блиставший в кругу девиц гораздо более светских, я не сомневался, что он мог выбрать себе в спутницы любую. Но он выбрал Лизавету – скромную и далекую от всего современного. Пожалуй, ее старомодная скромность его и привлекла. Она была по-своему умна, не избалована вниманием, строила карьеру, не обещавшую в будущем ничего, кроме признания в тесном ученом мирку, и рассчитывала только на себя. Меркантильные интересы были ей чужды, и это особенно забавляло Тимофеева. Никакие подарки не могли пробить стену холодной вежливости, которой она себя окружала. В Мерседес к нему она садилась с таким лицом, что, казалось, ей было все равно, был ли это Мерседес или троллейбус, кативший ее по утрам на работу в Большой Кисловский; в ресторанах, куда он ее водил и в которых она, несомненно, оказывалась впервые, она ничем не выдавала своего смущения, на официантов смотрела свысока и не скрывала недоумения, глядя на то, как балагурит с ними Тимофеев. На браслет, подаренный им промеж прочем через месяц после знакомства, она посмотрела с удивлением и, кажется, даже не поняла, что это бриллианты и что стоят они целое состояние, зато, когда в ноябре ударили первые морозы и он, встретив ее после работы, стянул с ее озябших рук хлипкие перчатки и надел на них варежки на толстом овечьем меху, она едва не прослезилась и сказала, что для нее это лучший подарок. Подруг у нее не было. Работа да родительский дом – вот и все, что составляло ее жизнь, скромную и незамысловатую. И все же Тимофеев находил в ней что-то необыкновенное. За ее простотой и холодностью чувств ему чудилась какая-то загадка. Иногда она уезжала в командировку на день-другой, недалеко, в какой-нибудь Псков или Ужгород, где участвовала в научных заседаниях, и по возвращении, когда Тимофеев встречал ее на вокзале с букетом роз, чувства прорывались наружу и выдавали ее с головой; в смятении оттого, что на нее, потирая очки, смотрят коллеги, сплошь кандидаты и доктора наук, она принимала от него цветы, и гордилась, и терялась от счастья.

Само собой было определено, что на Лизавете надо будет жениться. Воспитание не позволяло ей задерживаться допоздна в его квартире, к тому же за их свиданиями зорко следила мать, его будущая теща. И, хотя Тимофеев сумел сделать Лизавету частой гостьей в своей трехкомнатной холостяцкой берлоге на Зубовском бульваре, о том, чтобы встречаться у него открыто, и речи быть не могло. Она таилась от матери и как школьница боялась отца, и потому каждая их встреча должна была нести какое-то назначение; Тимофееву разрешалось сводить ее на спектакль, подвезти на работу, к врачу или по еще по какому-то делу, но стоило им загуляться в парке или засидеться в машине, прощаясь до следующего свидания, как раздавался звонок, и от застигнутой на месте преступления Лизаветы требовали объяснений. Неделю за неделей Тимофееву приходилось видеться с ней урывками. Она никогда не бывала свободна от обязанностей по дому, и он уже начинал привыкать к тому, что по первому звонку должен развернуть машину и доставить Лизавету к подъезду. Ее робкий девичий страх перед родителями его умилял. И где ты раскопал это сокровище, спрашивал он себя? Только однажды, бог знает какими уловками, ему удалось выхватить ее из родительских лап и увезти на Бали. Роскошная обстановка отеля, романтические пейзажи, слова любви, выложенные по утрам ракушками на пляже, а вечером цветами на белых простынях – тут-то Тимофеев оседлал своего любимого конька и показал, на что способен. Наконец игра пошла по его правилам, и он ухаживал за девушкой так, как хотел. Лизавета, впервые в жизни оказавшаяся вдалеке от дома и наедине с мужчиной, испытывала настоящее потрясение. Стена холодности пала, от пробудившихся чувств она не могла спать по ночам. Прежнее существование казалось до слез убогим, утешало лишь одно: Тимофеев обещал, что отныне ее новая, полная красок жизнь навсегда в его руках. С Бали они вернулись парой.

По возвращении домой вопрос о женитьбе поднялся с новой силой. Родители Лизаветы негодовали, а Тимофеев был не из тех, кто, рванув вперед, пятится назад, и когда будущая теща, опередив дочь, сама заговорила с ним о женитьбе, Тимофеев женился. Что это было ошибкой, он понял в первые же месяцы после свадьбы. Загадка, до сих пор таившаяся в Лизавете, пропала; пробужденная на Бали натура, страстная, преданная, готовая идти за ним на край света, ни разу больше не появлялась; ледяная вежливость сменилась дружеской прохладцей, с какой Лизавета теперь чмокала его в щеку, встречая с работы. Она наводила порядок в шкафах, составляла списки продуктов, в общем, руководила его домом так, как привыкла это делать у себя. Ни его друзья, ни его увлечения ее не интересовали. Вечеру в компании друзей она предпочитала ужин на диване и пару-тройку серий какого-нибудь фильма, в выходные не было для нее ничего желанней, чем засучить рукава и отдаться уборке, да так, что б в ушах звенело, а лучшим подарком к Новому году была ей не шуба, и не серьги, а новый пылесос с системой аквафильтров. С планами мужа она сверялась для того только, чтобы узнать, будут ли сегодня гости или готовить на двоих, а прогноз погоды смотрела, чтобы успеть до холодов вымыть окна. Как и до свадьбы, Лизавета была по-прежнему привязана к родителям, особенно к матери. Договариваться с ней о чем-либо было бесполезно, так как любые договоренности разбивались о тещу – стоило той позвонить, как Лизавета бросалась исполнять волю матери, невзирая на мужа и на их совместные планы. Как и во времена их свиданий, родители могли вырвать Лизавету из объятий Тимофеева одним звонком, одним грустным вздохом, одним намеком на нездоровье. Хоть она и стала замужней дамой и вела теперь свой дом, она делала все, чтобы с ее отъездом жизнь родителей претерпевала как можно меньше изменений. Она без конца наведывалась к ним, помогала матери по хозяйству, разбирала рукописи отца; в дни, когда у родителей бывали гости, она встречала, готовила, подавала, убирала, а если ее просили сопроводить отца на конференцию или выступить с научным докладом перед аспирантами, то она, как и раньше, безропотно соглашалась. Тимофеев, хоть был уже не холостяк, повсюду бывал один. Друзья удивлялись – жена его не слыла карьеристкой, а между тем, была чем-то так занята, что молодой муж того и гляди запьет от одиночества. Грустил Тимофеев не оттого, что Лизавета была столь предана отчему дому, а оттого, что видел: по-другому она жить не умеет. Он пытался заинтересовать ее, перевести на свою сторону, делился тем, о чем говорили в банке и в компании друзей, приглашал туда и сюда, знакомил с разными людьми, все тщетно; всякий раз он замечал, что она почти не слушает его, потому что думает о своем. Привычный уклад въелся в нее, и мыслями она продолжала обитать в родительском доме – в отцовском кабинете, набитым книгами, за материнским письменным столом с лампой с зеленым абажуром, в своей крошечной спаленке, где провела безвылазно все двадцать восемь лет. Единственное, что давало ему надежду, это путешествия. В поездках Лизавета преображалась и снова становилась такой, какой она ему нравилась больше всего. Несмотря на то, что собирать чемоданы всегда было для нее мукой, стоило самолету приземлиться в новом краю, как она встряхивалась, оглядывалась по сторонам и оживала. Научный мир и родительский дом сваливались с ее плеч единой громадиной-горой, она становилась легкой, игривой, носила платья, ни о чем не думала, смотрела на мужа кокетливо-любопытными глазами и слушала его так, как дома слушала только мать да еще своего научного руководителя. Неделю или две Тимофеев наслаждался супружеской идиллией и уверял себя, что не зря он все-таки женился.