Все заканчивалось с возвращением назад. Еще в воздухе на подлете к родной земле Лизавета менялась, становилась раздражительной, задумчивой, больной. В аэропорту, когда она созванивалась с матерью, лицо ее окончательно принимало маску озабоченной хмурости, от которой, как ни старался Тимофеев, освободить ее он не мог. Он злился, видя, как то, чего он добился и создал таким трудом, бесследно исчезает в паутине материнских дел. Пятизвездочные отели, подарки, покупки, посиделки в кафе, подъодеяльные нежности и обещания, данные друг другу, – все стиралось из Лизаветиной памяти в миг, когда звонила мать и сообщала, что надо перепечатать статью, начистить хрусталь в серванте или перешить бабушкину шаль. И свое путешествие по Испании, и последовавший затем переезд туда он затеял не только ради дела; подспудно он надеялся, что переезд изменит жену и вдали от отчего дома им удастся наладить семейную жизнь. Расчет был верный, за исключением того, что Лизавета не стала путешествовать с ним так долго, как он хотел. Не выдержав и двух недель, она вернулась под предлогом работы, хотя он отлично знал, что работа тут ни причем – Лизавета не вынесла разлуки с родителями. Рассерженное лицо матери стало сниться ей по ночам; она потеряла сон и вкус к новым местам, и домой уехала разбитая и виноватая. После выставки все снова повторилось. Лизавета вновь отказалась следовать за ним, несмотря на то, что наедине они обо всем договорились. Тимофеев был не из тех, кто станет мириться с неудачей и бросит все как есть. Видя, что семейная жизнь с Лизаветой не задалась, и предприняв то одно, то другое, он в конце концов пришел к мысли, что развод неизбежен. Причиняла ли эта мысль ему боль? Скорее, досаду, оттого что его план не удался. Любил ли он Лизавету? Если и да, то не слишком самозабвенно. Он вполне мог пережить и развод, и расставание с Лизаветой, для него это была лишь жизненная трудность, а перед трудностями он пасовать не привык. Лизавета, кажется, тоже все понимала. Однако первой о разводе заговорила не она, и не Тимофеев, а теща. Передавая ее слова мужу, Лизавета выглядела напуганной, и он было на миг подумал, что перед лицом развода она опомнится, предложит начать все сначала. Но нет. Лизавету пугало не то, что ее брак рухнул и что она может навсегда лишиться Тимофеева; ее беспокоило то, как отразится развод на матери, та, дескать, всегда волновалась о том, что скажут окружающие. Так, за два с небольшим года на семейной жизни Тимофеева был поставлен крест. И когда однажды Лизавета, после очередной разлуки, вдруг позвонила и сообщила, что едет серьезно поговорить, про себя он подумал: ну вот и конец. Встречать ее он пришел не с цветами, а с листочком в кармане, на котором расчертил, как они поделят имущество. Вместе они ничего не нажили, и то, что предлагал ей Тимофеев, было чистой воды подарком – он решил дать ей денег на квартиру. Так он и собирался ей сказать: купи себе квартиру и начни новую жизнь, отдельно от матери, глядишь, что-нибудь из этого и выйдет. Но разговор у них сложился совсем иначе.

Лизавета приехала сказать ему, что беременна, и эта новость перевернула с ног на голову все, что распланировал и расчертил на своем листочке Тимофеев.

Был у него по этому поводу свой пунктик: воспитывался он без отца и с самой юности обещал себе, что своего ребенка никогда не оставит, одна только мысль о том, что он станет таким, как отец, его коробила, страшила. Он уже слышал неприязненный голос тещи – ничего, справимся, сами воспитаем! уже видел себя, молящим о встрече с ребенком и получающим отказ, и самого ребенка, почему-то мальчика лет семи, глядящего на него исподлобья, с осуждением в глазах… В одну минуту он решил, что развод отменяется. И стал думать, как теперь обустроить жизнь. Может, Тимофеев и был сентиментальным, когда дело касалось его будущего ребенка, но на счет Лизаветы иллюзий не питал. Она не могла существовать без матери, и появление ребенка должно было лишь усилить эту связь; не оставалось ничего, кроме как звать сюда и жену, и тещу. И Тимофеев решился. Одному богу известно, чего ему стоило уговорить женщин перебраться к нему, на какие уступки пойти, какие обещания дать. Тогда он и подумать не мог, что трудности на этом только начинаются. Погостив на первых порах в Андалусии, теща разочаровалась в этих солнечных краях, а вслед за ней разочаровалась и Лизавета. Жизнерадостная Марбелья тяготила их праздной, в пух и прах разодетой публикой (наверняка пустой и плохо образованной), элегантная Малага оказалась слишком душна (даже в апреле здесь надо беречься от солнца, а лето и представить себе невозможно); они соглашались разве что на Барселону. У Тимофеева волосы вставали дыбом от этой идеи. Как бы им растолковать, что это две разные страны – у них даже язык другой! – и что ему придется начинать все сначала. Но на кону стоял его ребенок. И скрепя сердце он уступил. В Барселоне купили дом. Тимофеев мотался между Малагой и Барселоной в попытках утрясти свои дела. Лизавета, которой мать строго-настрого запрещала самолеты, оформляла декрет и готовилась прилететь один раз и остаться до самых родов. Тещу ждали ближе к дню икс.

Был у них и период короткого счастья. Прилетевшая раньше, чем планировала, Лизавета днем жадно обустраивала дом, а вечерами ждала Тимофеева с работы. Он вел ее в центр, там они гуляли, держась за руки, заглядывали в магазины детской одежды, говорили обо всем на свете и наедались поздними испанскими ужинами. Лизавета хорошо выглядела и чувствовала себя тоже хорошо, как будто будущий ребенок придавал ей и сил, и настроения. С Тимофеевым она была нежна, и в конце концов обоим стало казаться, что все неслучайно: ребенок помог им понять – все-таки они созданы друг для друга. Тимофеев боялся спугнуть свое счастье. То, о чем он мечтал, почему-то сбывалось сейчас, когда он вконец отчаялся и собрался разводиться. Он уже не жалел о том, что пришлось оставить марбельские дела, предложения сыпались на него одно за другим, и он радостно потирал руки, чувствуя, что ни там, так здесь что-нибудь да выгорит.

А дальше случилось то, о чем Тимофеев потом размышлял день за днем, год за годом, и все не мог понять – как, почему, за что. Лизавета почувствовала себя неважно, но ему сказала, что в ее положении это бывает, надо только почаще ложиться и отдыхать. Два вечера они провели дома. Тимофеев сам готовил ужин, не позволяя ей подниматься с постели. Наутро третьего дня она совсем поправилась; была суббота, она вскочила на рассвете, стала прихорашиваться и, невзирая на его уговоры, потребовала вести ее на завтрак. Все выходные они праздновали, валялись у телевизора, ели ее любимую белую пиццу, составляли списки вещей для ребенка – в понедельник, в честь ее выздоровления, он решил отменить все дела и везти ее за покупками в торговый центр. Но вместо этого повез ее в больницу. Вердикт врача был ясный и однозначный. Лизавету немедля стали готовить к операции. Тимофеев сидел в коридоре и вертел в руках лист бумаги, испечатанный испанскими словами. На полях, против слова «diagnostico», стояла приписка, выведенная плавным русским почерком – замирание плода. Русский доктор, которого заранее нашел Тимофеев и присутствие которого сегодня так обнадеживало, что Тимофеев и не думал беспокоиться всерьез, и Лизавете не позволял, вышел к нему с решительно-оптимистическим лицом. Вручил еще листок, на этот раз с названиями лекарств, и погрозил пальцем:

– Только не раскисать! Не давайте ей думать, что это ее вина. Ни вы, ни она ни в чем не виноваты.