В обычной жизни он выглядел неприметно, носил шорты, ездил на велосипеде, причем, на общественном, взятым напрокат с городской парковки, своего у него отродясь не бывало, а иногда и того лучше, прикатывал на велосипеде жены. В таком виде он сливался с толпой. Но стоило на горизонте появиться клиенту, Тимофеев преображался. Между собой мы шутили: если видишь Тимофеева в костюме, значит, у него встреча с клиентом, а если в костюме, на сверкающем «БМВ» и в сопровождении двоих, помощника и водителя, значит, клиент русский. В прошлом октябре я приезжал на барселонскую Либер, большую книжную ярмарку, так он увязался за мной и все три дня ходил, разнюхивая, нет ли среди участников его потенциальных клиентов. А поскольку вырядился он по максимуму, журналистка, бравшая у меня интервью и принявшая нас обоих за членов российской делегации, на следующий день написала, что книгоиздание в России поднялось с колен, обретает новое лицо, и все в таком духе. Сколько я ни повторял Тимофееву, что он зря теряет время и что нашему брату-писателю его услуги не по карману, он не отступал, такой уж у Тимофеева был характер. И ведь оказался прав! Продал таки квартиру. Правда, каким-то англичанам, зашедшим на ярмарку случайно. Мы все подтрунивали над ним из-за его извечной расчетливости. Однажды, в самый сезон, он остался без крыши над головой: нахватал клиентов больше, чем успел подготовить квартир, и был вынужден разместить одних в своем доме – ни дать, ни взять, сапожник без сапог. Сначала он поселился у нас со всем своим семейством, потом снял номер в отельчике напротив, но так туда и не переехал – вместе было веселей. Весь август наш табор, увешанный колясками, самокатами и надувными лодками, курсировал из квартиры на пляж, в ресторан и обратно, попутно обрастая друзьями и знакомыми Тимофеева и соседской ребятней; шум и смех стоял у нас до самого утра. Дети сказали, что это было лучшее лето в их жизни, а приятели подшучивали над тем, что я, бедный писатель, готовлю завтрак и покупаю зубную пасту миллионеру, владельцу элитных квартир. При этом Тимофеева все любили. Он не был зазнайкой, умел повеселиться от души, и дружить с ним было одно удовольствие. К тому же, никто не знал местность так хорошо, как он, никто не имел таких связей и никто не умел улаживать дела с такой скоростью. По любому вопросу сразу обращались к нему, и все признавали, что без Тимофеева наша испанская жизнь едва ли была бы такой удобной и беззаботной.

Была у него только одна головная боль – Няня его ревновала. С одной стороны, дела его требовали постоянного передвижения и переговоров с разными людьми, с другой, он сам устроил жизнь так, чтобы все было под рукой, и именно поэтому, когда он покидал Диагональ-Map надолго, это выглядело странно. Няня с ума сходила от подозрений. Если поблизости оказывались мы с женой, доставалось и нам: насмотревшись на русских клиентов Тимофеева, приезжающих в свои испанские апартаменты то с семьей, то с юной подружкой, она строила догадки об обмане мужа и советовалась с нами, с обычной своей прямотой докладывая обо всем, что вызывало у нее опасения в последнее время. Можно было сказать, что для испанки ревновать так же естественно, как дышать, если бы не странное поведение Тимофеева, которое я и сам за ним замечал. Иногда, получив звонок, он ни с того ни с сего вскакивал, хлопал меня по плечу и со словами «щас, подожди, мне надо встретить кое-кого в аэропорту» исчезал с концами. По тому, как он хмурился, как просил меня не обмолвиться случайно при Няне, я догадывался, что это не связано с работой. И потом, он ни за что не явился бы к клиенту в штанах и майке. Ясно было, что он темнил. Няня пытала меня, его лучшего друга, не напрямую, конечно, а через жену. К счастью, я ничего не знал: если у Тимофеева и был кто-то на стороне, мне об этом ничего не было известно.

Летом в самых первых числа июня я сидел на банкете по случаю вручения премий деятелям искусств. Мы, молодежь, то бишь недавно открытые миру писатели, артисты и музыканты, держались поодаль, места за главным столом занимала старая гвардия – люди с именем. Вид у них был соответствующий: кого несли под руки, кто глотал сердечные капли, отчего по залу витал, перебивая ароматы еды, ядреный запах корвалола. На фоне них мы, молодежь, поначалу принявшие это обращение к себе за шутку, ибо большинству из нас давно перевалило за сорок, ощутили себя действительно молодыми, казалось, что наши победы еще впереди. Накануне, просматривая список приглашенных, я увидел в нем имя моей тетушки, бывшей тещи Тимофеева, их научно-исследовательский институт был представлен к награде. Я без труда нашел ее среди ветеранов. Она была все такая же бравая, с горделивой осанкой и замашками командира. Меня она не признала, и не потому, что прошло столько лет, а потому что напрочь забыла о моем существовании, но когда вспомнила, обняла и потрепала за щеку, прямо как в детстве. Мы обменялись дежурными вопросами. Узнав, что у меня родились дети, она воскликнула:

– А я вот внуков никак не дождусь! Лизонька все тянет и тянет. Что они там с зятем думают, чего ждут, не знаю! Я уже им сказала: если и в этом году не сделаете меня бабушкой, то все, прощайте, я соглашаюсь на директорство, и потом не просите меня сидеть с внуками! Мне будет некогда!

Значит, Лизавета замужем?

– А как же! За своим испанцем.

За испанцем? И живет в Испании?

– Ну да. В Барселоне. Так ты ж его знаешь!

Откуда мне его знать? Я Лизавету-то не видел сколько лет.

– Вот дает! Забыл что ли? А кто говорил, что Тимофеев лучшая партия для нашей Лизоньки, а? Помнишь, как защищал его? Вот ведь проказник!

Так она Тимофеева, что ли, имеет в виду?

– Ты, оказывается, как в воду глядел! Сколько лет живут душа в душу!

У меня чуть бутерброд из рук не выпал. Возвращаясь с банкета, я все думал: это Тимофеев живет на две семьи или это тетушка ничего не знает об их разводе?

Как только я оказался в Барселоне, я передал Тимофееву наш разговор. Он отреагировал неожиданно. Ударил кулаком по столу и выругался – что за люди! Да в чем дело, спросил я, разве вы с Лизаветой не разошлись? Он в бешенстве набрал чей-то номер и, не дозвонившись, бросил телефон.

– Все. Сейчас же отправлю ее домой. Хватит с меня.

Так Лизавета здесь, в Испании?

– Представь себе.

Но что она здесь делает?

– Молится.

Молится? Как это понимать?

Так и понимать. Приехала в Монсеррат. В монастырь. И молится там. Или еще что-то делает, черт ее знает…

Он рассказал, что их расставание с Лизаветой было окончательным и долгое время после развода они не поддерживали связь. Как вдруг в один прекрасный день перед Тимофеевым возникла теща, как с неба свалилась. Со слезами на глазах она поведала ему, что прибыла сюда ради дочери: после возвращения в Москву жизнь у Лизаветы словно бы остановилась. Она ничего не делала и ничего не хотела, спала до обеда и целыми днями сидела перед телевизором, такой ее никогда не видели. На материнские упреки не откликалась, в семейных заботах не участвовала. Запиралась в своей комнате и видеть никого не желала. Лизавета погибала. Как вылечить ее от этой болезни и что это за болезнь, никто не знал. Были у тещи надежды устроить ее личную жизнь, но и те потерпели сокрушительное фиаско. Сын ее приятелей, доктор наук, до сих пор ходил холостяком. Им устроили свидание, не без труда уговорив Лизавету причесаться и выйти из дома. Потом было еще одно, и теща уже предвкушала победу. Оба уже не дети, и если нравятся друг другу, то зачем тянуть, пусть распишутся и живут себе, добро наживают. Как и в прошлый раз, она пошла на разговор в обход дочери, думая подстегнуть жениха к свадьбе, но не тут-то было. Что наговорил ей жених, Тимофееву она пересказывать не стала, но ясно было, что выразился он с предельной ясностью и обеих отправил восвояси. Такой нынче мужик пошел, всплеснула руками теща, мелкий да трусливый. Тем дело и закончилось. Лизавета совсем пала духом. Теща жалела дочь, но еще больше презирала ее за слабость. Ей было не понять, почему Лизавета не может взять себя в руки и выйти на работу, начать жить как все. Мало ли вокруг одиноких девиц с неудавшейся личной жизнью? Что ж теперь, запереться дома и руки на себя наложить?