Скелли взглянул на фотографию.

– Ах, la familia d’Ariés. Да, мой друг, девица просто загляденье. Хотя, говоря по совести, до нашей Лурдес ей все-таки далековато.

Он завел двигатель, и пикап тронулся в сторону дома.

Мардер снова вгляделся в снимок. Да, для идеала нос у нее был широковат, форма лица не строго овальная, глаза меньше, чем надо бы. И все же даже на фотографии чувствовалась живущая в ней поэзия, совершенная чистота прекрасной души. То, чего у Лурдес нет, подумал Мардер; то, что заставило его сердце екнуть в тот же миг, как он увидел ее. Заставило бы и сейчас, какой бы там у нее ни был нос.

– Кстати, о Лурдес, что еще за история с этой поездкой? Хочешь накупить ей шмоток и пристроить в сериал?

– Примерно так.

– Хе-хе, забавно. Как-то не подозревал в тебе любителя малолеток.

– Ах, так ты думаешь, что я решил приодеть шестнадцатилетнюю девчонку и помочь ей в жизни, потому что трахнуть ее хочу?

– А что, не хочешь? Ну я-то ой как хочу. И она тоже хочет. И какой-то пронырливый pistolero[82]вовсю этим пользуется, если я все правильно понял.

– О чем ты?

– По вечерам она снимает эту целомудренную школьную форму, натягивает топик, облегающие шорты и выбирается из дома с каким-то парнем лет под тридцать. Хихикает в чапарале, покрывальце расстилает на пляже, под утесом. И сладко так покрикивает. Вообще-то, от такого даже встает немного. Мне чуть ли не уши затыкать приходится.

– Что ж, это ее жизнь, – проронил Мардер после паузы. – Она мне не дочь.

– «С сожалением сказал он». Снова твой комплекс спасителя прорезался. Ты бы себя сдерживал, шеф. Многие не хотят, чтобы их спасали, а немало и таких, что и хотели бы, да не спасешь уже.

– Ну-ну, и ты у нас такой же страдалец-спасальщик, слыхали. А вообще, пошло все в жопу. Это Мексика.

Меж тем дочь Мардера с унылым видом стояла перед кузницей Бартоломео Ортиса. Она околачивалась здесь с самого утра, пытаясь как-то помочь с изготовлением орнаментальных дверных петель и кованых подсвечников, однако кузнец все более сердито твердил, что ее присутствие возле горна не требуется.

Она побрела по центральной улице colonia, которая больше чем когда-либо напоминала незатихающую строительную площадку и миниатюрную промышленную зону. Издали доносился шум бульдозера – там расчищали кустарник и разравнивали землю; чуть ближе выли моторные пилы, урчал дизельный генератор, жужжали гончарные круги, стрекотали ткацкие станки, и по всему разраставшемуся поселению разносился характерный звонкий стук, с которым ударяются друг о друга шлакоблоки. По-видимому, новые жители прибывали ежечасно: все эти люди имели сотовые телефоны и не замедлили донести до своих друзей и родственников, что какой-то чокнутый гринго раздает участки под дома и готов поддержать финансами всех, у кого есть поделки на продажу или желание трудиться.

Она вошла в гончарную мастерскую Роситы Моралес – навес, крытый ржавой рифленой сталью, под которым было даже жарче, чем на уличном солнцепеке. Стата ясно видела, как жар лентообразными волнами поднимается от печи для обжига, сверкавшей желтым глазом в полумраке. Росита как раз уселась за круг и заработала ножным приводом, и то, что изначально напоминало кучу навоза, под умелыми смуглыми руками стало превращаться в глиняный горшок с тонкими стенками – круглый, зауженный кверху, элегантный.

Стату всегда завораживал акт творения, человеческая способность создавать из ничего нечто прекрасное и полезное.

«Мне важно пройти через это, – сказала она себе, – это обязательно отразится на моей жизни». Только она пока не знала, как именно.

– Где вы научились этому? – спросила Стата.

– У матери, – ответила женщина, взяв законченный сосуд и поставив его на грубо сколоченную фанерную полку к другим необожженным горшкам. – А она у бабушки. В нашей семье всегда были гончары – с далеких-далеких времен, еще до прихода испанцев, когда мы жили у озер.

Стата разглядывала глазурованную керамику, что выстроилась рядком, – горшки разных размеров, каждый из которых предназначался для какой-то особой цели, для конкретного домашнего дела, и каждый был покрыт глазурью с оригинально исполненными переливчатыми черными фигурами на матовом белом фоне: женщина, обмалывающая кукурузу, ворон, цветок тыквы. «Мы больше этого не делаем, – подумала Стата, – не украшаем свои орудия труда – лепить цветок на кухонный комбайн нам показалось бы верхом безвкусицы. И все-таки есть в этом особое наслаждение – из обычных вещей делать прекрасные. У нас это тоже сохранилось, но называется теперь дизайном, что вовсе не то же самое».

– Моя мать продавала такие горшки на рынке в Гвадалахаре по пятьдесят песо. El patrón говорит, что я могу получать за каждый по сотне долларов, если продавать их comuna. Как думаешь, он серьезно?

– Думаю, да. Это произведения искусства. В Нью-Йорке я видела в дорогих магазинчиках горшки за двести, триста, четыреста долларов, и они были далеко не так хороши.

Росита пожала плечами.

– Дикость какая-то. Это же просто горшки. Можешь помочь мне, если хочешь. Надо загрузить вторую печь, а девочка, которая обычно мне помогает, уехала сегодня в Карденас с двоюродными сестрами.

– С радостью, – сказала Стата.

– Да, вот такую работу ты можешь выполнять, потому что она годится для женщин. Но от горна держись подальше. Говорят, если рядом крутятся женщины, то металл становится хрупким.

Несколько мгновений Стата стояла с раскрытым ртом, потом рассмеялась про себя. И подумала: «Ах, девочка, черт возьми, как же далеко от МТИ тебя занесло».

Три часа спустя Стата, разгоряченная, покрытая пылью и вымазанная глиной, вернулась в Каса-Фелис. Проходя мимо ворот, она заметила очередь из людей, терпеливо чего-то ожидающих в скудной тени декоративных деревьев. Ампаро и молодой человек, которого Стата раньше не видела, беседовали с первым мужчиной в очереди – indio в поношенных джинсах и чистой, но изорванной футболке. Он показывал Ампаро какую-то резную поделку из дерева. Направляясь в дом, Стата помахала им рукой, и Ампаро рассеянно помахала в ответ. Молодой человек поднял глаза, улыбнулся – белая вспышка на фоне темной кожи – и что-то записал в блокнот.

Стата пошла на кухню, рассчитывая выпить чего-нибудь прохладненького. Там еще одна незнакомка, крупная женщина средних лет, помешивала варево в горшке, над которым плавали восхитительные ароматы mole. Как выяснилось, ее звали Эванхелистой, она приходилась Ампаро двоюродной сестрой и приехала из Апатсингана помогать с хозяйством, поскольку Ампаро теперь с головой ушла в устройство comuna de los artesanos[83]и не успевала делать все сама. Стата с похвалой отозвалась о соусе, достала из холодильника пиво, поднялась в комнату, быстро ополоснулась в душе и надела спортивный купальник.