Королева добра к неразумным своим дочерям: Мать-жрица повторяет это ежедневно. И мы вместе благодарим королеву, от души, ибо память о лагере слишком жива.

А коридор во сне бесконечен.

Я знаю, куда идти, — до первой развилки, а потом налево, где между пилястрами скрыта неприметная дверь. Она выводит на кухню, а в кухне имеется дверь другая. Конечно, она заперта, но… старшая повариха всегда оставляет окно приоткрытым: выветривает помещение, где за день скапливается слишком много жары и запахов.

На сей раз Мать-жрица встречает меня на кухне.

— Что ты здесь делаешь, Эйо? — спрашивает она и протягивает руки, словно желает обнять. — Ты заблудилась?

Она знает правду — я собралась бежать.

И она не верит, что у меня получится.

Да, храм — не лагерь, он почти не охраняется, но никто и никогда еще не уходил отсюда. Наверное, потому что желания не появлялось. А меня гонит страх.

— Или ты решила уйти? — Теплая рука касается волос. — Зачем, Эйо?

Затем, что я не хочу услышать зов грозы. Но этого говорить нельзя.

— Я… хочу домой. — Ложь слетает легко.

— Здесь твой дом, Эйо.

— Но мама…

Я понимаю, что она меня не отпустит, но пока мы разговариваем, шанс есть. Он прячется в моем рукаве, согретым клинком прижимаясь к коже, а деревянная рукоять, давным-давно треснувшая, но замотанная бечевой, мокра от пота.

— Я понимаю, дитя. — Мать-жрица наклоняется и целует меня в лоб. — Ты тоскуешь по своим родным, но их больше нет. Мир жесток. И с этим придется смириться.

Я соглашаюсь: жесток и лжив.

— Нельзя вернуть того, кто ушел. Но надо жить дальше.

Не с ней и не здесь.

Нож сам соскальзывает в руку, и я бью.

Раз, другой, третий… и с каждым ударом все больше ненависти. Гнева. Ярости. А разума не остается вовсе. И только когда руку сводит судорога, я отступаю.

Мать-жрица укоризненно качает головой, она проводит ладонями по животу, стирая кровь, словно краску. На тончайшем шелке не остается ни пятнышка.

— Ты все равно не сбежишь, — говорит она, глядя на меня с жалостью. — Будет только хуже.

— Нет!

Узкие ладони сложены лодочкой, и в них уже не кровь — черные алмазы.

— Возьми…

Она не пытается мне помешать. Никогда не пытается, только протягивает те камни, которые в реальности лежали в ее кошельке. Полторы дюжины черных алмазов, идеальных в каждой грани своей.

— Возьми, Эйо. Или ты хочешь оставить их?

Во сне камни падают мне в руки, и я плачу от боли — до того они горячие…

— Не убежишь.

Я уже давно не кричу во сне, привыкла из кошмаров выскальзывать молча, впиваясь зубами в плащ. Ну или не в плащ.

— Плохой сон? — Оден так меня и не выпустил.

— Угу. — Челюсти свело. Следовало признать, что плащ был много мягче, чем шкура Одена.

Сон. Плохой.

Храм остался далеко, а также черные камни и девушки… я ведь могла кому-то рассказать про то, что видела, вернее, слышала. Открыть дверь. Взять с собой.

Спасти.

Но мне было так страшно… Они все верили Матери-жрице и сообщили бы про готовящийся побег.

Наверное.

— Извини. Вообще-то у меня нет привычки кусаться. — Я все-таки сумела выпустить руку Одена.

А собственная, в повязке, затекла, но дышится почти нормально. И если так, то обошлось без переломов. Зря паниковала…

— Знаешь, — Оден не позволил мне подняться и съехавший плащ подтянул, укрывая, — многие думают, что достаточно раз перекинуться — и все… На самом деле после первого превращения начинаешь сильно меняться. Приятного мало, в каком бы обличье ни был, все болит, ноет и тянет. Мне тогда казалось, что ничего страшнее в жизни не произойдет. А хуже всего с зубами. Старые выпадают, а новые растут медленно… и чешутся зверски. Я с ума сходил. Жевал все… ну как жевал, мусолил.

Сложно представить, но я попыталась.

— Потом, когда вроде и зубы полезли, стало еще хуже. Зуд буквально с ума сводил. И я грыз… что видел, то и грыз. Отцовский стул сожрал, потом полдня в кладовке прятался и луком пропах. И еще у нас балюстрада была из мореного дуба… твердый, помнится, был, занозистый, надолго хватило. А полочки в библиотеке — ерунда… Мне наша старая кухарка пыталась бычьи мослы подсовывать.

— Не понравились?

— Они сырые. И в крови. Мерзость совершеннейшая, хотя когда ничего другого не оставалось, то и они уходили. Однажды я немного… увлекся и себя же за хвост цапнул.

Я фыркнула, представив это. А смеяться все-таки больно.

— Ага, знаешь, как больно было? — Он и сам улыбается.

— Не знаю. У меня нет хвоста.

— А у меня есть… был.

Оден замолкает и, притянув меня поближе к себе, трется носом о шею.

— Спи.

Попытаюсь, хотя все равно на языке вопрос вертится, неуместный и почти неприличный.

— Скажи, если поправишься, то сможешь… снова когда-нибудь обернуться?

— Не знаю. Я думал об этом. Возможно, когда спина заживет, жила откликнется на мой зов. А возможно, и не откликнется.

— И что тогда?

— Ну… ничего, наверное, буду жить как есть.

Калекой? Пожалуй, даже хуже. Я представила себе, что выгорела дотла, лишилась и тех крох силы, которые имела. И жить дальше? Получится, жить-то по-всякому получается, но… это же мучительно.

— Эйо, — он подул мне на шею, — я шел воевать. И я знал, что меня могут ранить. Убить. Взять в плен. Потери неизбежны. Весь вопрос в удаче. Я свою израсходовал, но страдать по этому поводу остаток дней глупо. Можно найти занятие интересней.

— Какое?

— Карпов буду разводить. Зеркальных.

— Лучше форель. — Как-то не увязывается у меня в воображении Оден с зеркальными карпами.

— Чем лучше?

— Ну… благородней, что ли.

— Аргумент. — В шею дышать не прекращает, но, коснувшись носом уха, шепчет: — Спи.

Сплю. Придремываю, закрыв глаза и почти успокоившись.

Дыхание горячее и какое-то… нежное.

Больше не было ямы. И темнота тоже отступила.

Травы. Старая терраса осколком дома, который находился где-то вне сна. Запах дерева и сена.

Вот только звук остался.

— Это чтобы совсем уж резко обстановку не менять, — сказала королева Мэб. — Видишь, как я о тебе забочусь?

Оден отвернулся. Попытался. Но куда бы он ни поворачивался, снова видел ее, иную, нежели обычно. Босоногую, в простом платье, с распущенными волосами.