Он поблагодарил, сказал, что сначала выяснит, какие планы у Полли, и известит ее после завтрака. Сам он разрывался между нежеланием упускать время, пока Полли здесь, и беспокойством, что яичница-болтунья в качестве воскресного обеда ей не годится.

Вернувшись, в фургоне он ее не застал. Бедняжка, пришлось ей плестись в уборную под дождем. Он оглядел свой дом, этим утром увидев его иным, сторонним взглядом. Здесь и вправду было неряшливо, уныло и тесно, в раковине все еще лежала немытая посуда от вчерашнего ужина. Овсянку Полли сняла с примуса и поставила вместо нее чайник.

Она вернулась замерзшей: розовел нос, волосы стали темными от дождя. Но несмотря на холод и озноб, она как-то ухитрилась преобразить обстановку: теперь фургон казался уже не унылым и неряшливым, а вполне приличным. Они съели овсянку, сливки она назвала роскошным лакомством. Потом, пока они мыли посуду – и вчерашнюю, и сегодняшнюю заодно, – она сказала:

– Раз идет дождь, может, потратим утро на уборку твоего дома? Я бы с радостью – люблю, когда все чисто и опрятно.

Он попытался было возразить – ей надоест, он сам потом справится, – но она взяла его за палец и написала «Полли» в пыли на полке у раковины и сказала:

– Видишь? Уборка нужна обязательно.

Так они и провели утро, и затея оказалась удачной во всех отношениях. Она не только умела чистить вещи, но и ловко находила для них место. Его книги с разных полок она умудрилась расставить на одной так, что искать их стало легче и выглядели они аккуратнее.

– Сколько у тебя греческих книг! – заметила она. – Не знала, что ты умеешь читать по-гречески. Вот эта про что?

– Это Новый Завет.

– Надо же! И ты читаешь такое?

– Более-менее. И пробовал переводить. Просто чтобы посмотреть – ну, знаешь, все ли там так же, как в нашем, на английском, какие есть у всех.

– Ну и как?

– Не все, но я, конечно, далеко не знаток. Понимаешь, у некоторых греческих слов несколько значений, и которое из них что означает – большой вопрос. Порой кажется, что у меня получается совсем не то, что в опубликованном варианте.

– Я о тебе совсем ничего не знаю, – сказала она. Кажется, она впечатлилась, и он поспешил объяснить, что всего лишь пробует себя и переводит от нечего делать по вечерам.

Она нашла подходящие места и для других вещей: и для посуды, и для кухонной утвари. Попросила его прибить к стене крючки, чтобы развесить сковородки и ковшики. Эти крючки он купил давным-давно, а прибить руки не доходили. Мало того, перед тем как он приколотил крючки, она вымыла стены фургона, чего он не делал никогда, и внутри будто посветлело. Он тоже не сидел без дела – таскал воду, грел ее, нашел ей тряпку и щетку, бегал на ферму выпрашивать еще один кусок мыла и объяснять, почему они не смогут прийти на обед. Но во втором часу миссис Херст сама явилась к ним с корзинкой, в которой принесла две тарелки с воскресным ужином, закрытым крышками.

– Ну и ну! Да вы совсем заработались! Криса не узнать – верно, Крис? – Он понял, что Полли ей пришлась по душе. Миссис Херст предложила забрать обрезок ковра, как следует выстирать его с шампунем и высушить у нее в кухне. – Съешьте ужин, пока не остыл.

На дне корзины нашлась бутылочка, раньше, по-видимому, содержавшая какое-то лекарство, а теперь полная густо-красной жидкости, с надписью на этикетке «Терновка, 1944 год». Такие наливки хозяйка готовила постоянно, но обычно целая бутылка доставалась ему только на Рождество.

Они закончили уборку и принесли таз чистой воды, чтобы умыться. Она испачкала лицо копотью, а когда он сказал об этом, намочила посудное полотенце и попросила его стереть грязные следы: «Ведь зеркала у тебя, кажется, нет».

Он взял полотенце и принялся стирать копоть – поначалу еле-еле, потому что, как ему казалось, только размазывал ее. С мылом, подсказала она, и он поводил пальцем по бруску мыла, потом по ее нежной коже, снова взялся за полотенце, а она стояла неподвижно, глядя не на него, а прямо перед собой. В разгар этой работы у него возникло самое особенное из ощущений – что она его самый дорогой и давний друг и более загадочного и неизвестного создания он еще никогда не встречал. У него задрожала рука, пришлось сглотнуть, чтобы усмирить сердце и приглушить его стук. За эти краткие мгновения он изменился, и все стало не так, как прежде, до того, как он прикоснулся к ней.

Терновку попробовали оба: он остался к ней равнодушен, и, кажется, она тоже. И сказала, что, по ее мнению, такие напитки надо пить очень понемногу «и не считать напитками – скорее, чем-то вроде очень густого шоколада, который не годится, чтобы утолять жажду».

Они пообедали воскресной едой, которая к тому времени остыла: это был йоркширский пудинг и ростбиф для Полли; миссис Херст знала, что он не ест мяса, и всегда подкладывала ему побольше овощей.

Затем Полли взялась пришивать оторвавшиеся кожаные заплатки на локтях его пиджака. Он пытался остановить ее, но безуспешно. Потом готовил чай, а она тем временем собирала свои вещи: отъезд неумолимо приближался.

В машине она спросила, бывает ли у него отпуск.

– Вообще-то нет. В эти выходные я отдыхал только потому, что приезжала ты.

Помолчав, она сказала:

– Тебе было бы неплохо время от времени менять обстановку. Может, если ты съездишь в гости к Норе, ты поймешь, хочешь работать там или нет.

– Пожалуй, я мог бы, – машинально ответил он. Слишком уж он был поглощен ею – двойственностью своих чувств к ней, – так что почти жалел, что она здесь; пока они говорили, она оставалась другом его детства, его кузиной, а когда он смотрел на нее, ее красота изумляла, захватывала, ошеломляла его каждый раз, как в первый. Все время обеда и потом, когда она прощалась с Оливером и пешком направлялась к ферме, он обращался к своей кузине – благодарил за то, что так помогла ему, передавал привет Клэри, и да, он обязательно поблагодарит от ее имени миссис Херст за обед, но для этой новой красавицы, совершенно незнакомой ему, у него не находилось слов.

На станцию они приехали заранее (как он позднее жалел о том, что времени им хватило не только на то, чтобы донести до вагона ее чемодан и посадить ее в поезд!). Но время у них еще было, несколько минут они простояли на перроне, потом она предложила зайти в зал ожидания, где наверняка теплее.

– Если только ты не хочешь уехать, – сказала она. – Тогда поезжай спокойно, а меня оставь.

Не успев опомниться, он услышал, как произносит (будто бы и не он вовсе):

– Ничего такого мне вообще не хочется.

Они зашли в зал ожидания и сели. В маленькой печке приглушенно светились угольки, вдоль двух стен тянулись деревянные скамьи. Они молча сели на одну, и когда он с причудливой смесью расстройства и облегчения уже был готов подумать, что Полли его не расслышала, она спросила:

– Что ты сейчас имел в виду?

– Мы ведь на самом деле не кузены, – ответил он. Ему хотелось иметь возможность подумать, выбирать слова как можно осторожнее и тщательнее, но как раз думать и не получалось совсем.