И все же источники храбрости разнообразны и не ограничиваются лишь телом или полем брани. Есть определенные меры, которые военачальник может оперативно предпринять, чтобы повлиять на чувства армии, и Клаузевиц считал, что эмоциональное состояние солдат должно учитываться при выборе тактики. К примеру, те тактики, что демонстрируют большой оптимизм, чаще провоцируют смелость и энтузиазм, чем оборонительные. За несколько лет до того, как эмоции стали для психологов объектом лабораторных исследований, Клаузевиц предлагал клинический и стратегический подходы к психологическому взаимодействию, позволявшие умело провоцировать определенные переживания, тем самым меняя поведение.

В более широком смысле проблема боевого духа (как показал период после Французской революции) состоит в том, что на деле он во многом зависит от национальной культуры. «Моральные силы насквозь пропитывают всю военную стихию», начиная с административного планирования, продолжая стратегическими операциями и заканчивая отдельными стычками. Наполеон был первопроходцем в использовании пропаганды, ради которой он выпускал правительственную газету «Le Moniteur Universel» («Универсальный вестник»), сообщавшую новости – реальные и сфабрикованные – о его военных победах французской общественности. «Имеет значение не то, что является истиной, – замечал Наполеон, – а то, в какую истину верит народ».

На заре Наполеоновских войн центральной проблемой национальных государств Европы, с точки зрения Клаузевица, был вопрос о том, как создать такое общественное настроение, которое позволило бы объединить народ и государство в деле реализации единой военно-политической программы. Как потом подтвердят «тотальные» войны XX века, если на кону само существование нации, каждый мужчина, женщина и ребенок получают свою роль в борьбе. Именно это более всего занимает мечты ностальгического национализма и определяет его.

Догадки Клаузевица были во многом пророческими. По мере того как разрушительный потенциал войны увеличивался, вместе с ним росла важность боевого духа. С появлением в XX веке воздушных бомбардировок масштабы разрушений расширились далеко за пределы традиционного поля брани. Авианалеты ставят своей целью уничтожение экономической инфраструктуры столь же регулярно, как и военных объектов, стирая разницу между «комбатантами» и «некомбатантами», по меньшей мере с точки зрения жертв. Если за время Первой мировой войны потери гражданского населения составили лишь 5 % от общего числа погибших, то в военных конфликтах 1950-х этот показатель вырос до 50 %, а в современных – все 80 %[150]. Способность воздушных бомбардировок вселять ужас в гражданское население всегда была частью их предназначения: центральная задача стратегического применения авианалетов состоит в постепенном ослаблении психологической стойкости гражданского населения. С самой первой бомбы, сброшенной с самолета итальянского пилота Джулио Гавотти над Ливией в 1911 году, через «Блиц» Второй мировой войны и ковровые бомбардировки Северного Вьетнама в 1965–1968 годах этот способ ведения боевых действий всегда предполагал нанесение ущерба разуму не в меньшей степени, чем телу.

Таким образом, для страны, ставшей жертвой бомбардировок, мораль гражданского населения становится ценным источником сопротивления. Именно в преддверии Второй мировой войны политики начали активно отслеживать и провоцировать общественные настроения, так как боевой дух граждан стал рассматриваться как критически важный ресурс для войны. Пропаганда может быть представлена логическим распространением рекламных методик на политику, как и утверждал Эдвард Бернейс. Однако это также означает расширение военных технологий эмоциональной координации на гражданское население.

Существует военная необходимость в науке чувств, что помогла бы сформировать высокий боевой дух и ослабить влияние физической боли и страха. Сама по себе численность солдат самый важный ресурс для мобилизации, как утверждал Клаузевиц. Но они должны быть энергичными, агрессивными и желательно невосприимчивыми к боли. Клаузевиц подозревал, что ключевую роль в этом могло бы сыграть желание прославиться. «Из всех высоких чувств, наполняющих человеческое сердце в пылу сражения, – утверждал он, – ни одно, надо признаться, не представляется таким могучим и устойчивым, как жажда славы и чести»[151]. При наличии достаточной общей культурной идентичности, боль и страдания можно представить источником не только страха, но и славы.

Клаузевиц призывал к осуществлению программы национальной, культурной активизации, которая позволила бы пруссакам сравниться с французами в их массовом военном энтузиазме[152]. Методики, предназначенные для поднятия боевого духа населения, вышли за рамки одной лишь лингвистики и нашли применение образам и звукам. Немалую роль в этом сыграло и то, что в первой половине XIX века почти 50 % жителей Западной Европы были неграмотны. Задачей государства в мирное время стала физическая и психологическая подготовка народа к следующей войне, с ожиданием, что каждый раз она будет все больше и больше задевать гражданскую жизнь. Если «война есть продолжение политики другими средствами», то равно и политика есть не более чем прелюдия к войне.

В те времена, до появления современных средств массовой информации, возможности пропаганды были существенно ограниченны. Консервативный национализм при жизни Клаузевица был практически оксюмороном и стал внушать доверие лишь с приходом массовой грамотности ближе к концу XIX века, когда массовое же образование и СМИ позволили формировать общенациональные традиции и мифологию. Одной из сложностей, стоявших до тех пор перед государствами вроде Пруссии, являлось то, что очень мало людей видели хоть какие-то причины идентифицировать себя с родной национальной культурой (если она вообще существовала) в большей степени, чем с французской. С учетом романтизма вокруг Французской революции и Наполеона, этих причин часто было очень мало. Тем не менее Клаузевиц считал, что существовала еще одна эмоциональная реакция, которую разом мог испытать целый народ и в теории она могла бы быть преобразована в могучий военный ресурс. Этой эмоцией была досада.

Будучи сам участником боевых столкновений и потерпев ряд поражений от французов, Клаузевиц оказался подвержен существенным психологическим последствиям. Он заметил, что опыт поражения оставлял куда более продолжительный эмоциональный эффект, чем победа. «Падение побежденного ниже уровня первоначального равновесия и много больше подъема над ним победителя», – замечал Клаузевиц[153]. На культурном и психологическом уровне итогом войны по своей сути является то, кто был уничтожен, а не кто получил выгоду. В более прозаическом контексте это догадка, которую потом подтвердили поведенческие экономисты. Эксперименты показали, что при прочих равных люди придают больше значения сохранению имеющегося, чем получению взамен чего-то равноценного. Как сказали ли бы те же поведенческие экономисты, в основе своей мы являемся «не склонными терять» существами. В то время как победа приносит радость и быстро принимается как должное, опыт поражения формирует нашу идентичность, давая путь меланхоличной ностальгии.