ХЭЛОУ, ДЯДЯ ВАДИК-ТЮЛЬПАН! ЭТО РОМАШКА АСЯ. Я ПО ТЕБЕ СКУЧАЮ. КОГДА МЫ ПОЛУЧИЛИ ТВОЕ ПЕРВОЕ ПИСЬМО, Я ПЛАКАЛА. МНЕ НРАВИЦА ТЕЛЯВИВ, Я ЗДЕСЬ ХОЖУ В ШКОЛУ, УЧУ ИВРИТ, И Я УЖЕ НЕМНОЖКО ЗАБЫВАЮ ПИСАТЬ НА РУССКОМ. В ШКОЛЕ БЫЛ ТАКОЙ СЛУЧАЙ: УЧИТЕЛЬНИЦА СКАЗАЛА ЗАПИСАТЬ ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ, Я ЗАПИСАЛА ЕГО ПО РУССКИ, НО В ДРУГУЮ СТОРОНУ, ТО ЕСТЬ С ПРАВО НА ЛЕВО КАК ПИШУТ ИВРИТ. А ПОТОМ НЕ СМОГЛА ПРОЧИТАТЬ. Я В ШКОЛЕ СДЕЛАЛА КРУЖОК ТРУДА. А СЕГОДНЯ КО МНЕ ПОДОШЛИ МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА И ПОПРОСИЛИ МЕНЯ, ЧТОБЫ Я НАУЧИЛА ИХ ГОВОРИТЬ ПО-РУССКИ. МНЕ ОЧЕНЬ ХОЧИЦА СПРОСИТЬ КАК У ТЕБЯ ДЕЛА? В ТЕЛЯВИВЕ СЕЙЧАС ЗИМА, И НЕМНОЖКО ХОЛОДНО. ЕСЛИ МОЖЕШЬ КУПИ МНЕ ПОНЧО. А МАМА НЕ ЗНАЮ КОГДА БУДЕТ ГОВОРИТЬ НА ИВРИТЕ. МНЕ МАМА КУПИЛА ПРОИГРЫВАТИЛЬ НЕ СТЕРЕО, НО СТОИТ ТЫЩЮ ДВЕСТИ. ВООБЩЕ У МЕНЯ ВСЕ ХОРОШО, ТОЛЬКО Я НЕМНОЖКО ЧИХАЮ И МНОГО КАШЛИЮ. СКОРО ПРИЕЗЖАЕТ ФЕЛИКС АНДРИЕВСКИЙ, ПРИБЛЕЗИТЕЛЬНО ЧЕРЕЗ ДЕВЯТЬ ДНЕЙ. МЫ С ИЗЕЙ ГОТОВИМ ДЛЯ НЕГО СПЕЦИАЛЬНУЮ ПРОГРАММУ. Я ИГРАЮ ВАРИАЦИИ ДАНКЛА НА ТЕМУ ПАЧИНИ И НА ТЕМУ ВЕЙГЛЯ ЭТЮД 64 И 52. ПРЕРЫВАЮ ПИСЬМО ПОТОМУ ЧТО ХОЧУ СПАТЬ. ЗУБЫ У МЕНЯ УЖЕ ШАТАЮЦА, СКОРО БУДУТ НОВЫЕ. ЕЩО НАС В ШКОЛЕ НАУЧИЛИ НАДЕВАТЬ ПРОТИВОГАС НА ГОЛОВУ, НО ЭТО БОЛЬНО И ЖАРКО. ФИДЕЛЬКАСТРО Я НЕ ЛЮБЛЮ. ЦЕЛУЮ ТЕБЯ. РОМАШКА.

39

Полигоном для эксперимента с Богулом-Пильщиком была выбрана станция Михнево по Рязанской железной дороге – и от Москвы недалеко, и обзор отличный, вся площадь между станцией и рынком просматривается как на ладони.

За «объектом» заехали в полдень на двух машинах – в одной, серой «Волге», полковник Иванов и профессор Корелли, во второй, в «уазике», Елена Козакова и двое спецназовцев.

В «Кащенко» Иванов и Корелли остались в «Волге» у проходной, а Елена с провожатыми направилась в больничный корпус номер 7. «Кащенко», не в пример Институту Сербского, был целым городом за глухим забором – многоэтажные больничные корпуса стояли тут среди заснеженного парка, от корпуса к корпусу вели узкие, протоптанные в глубоком снегу тропинки и дорожки. На этих тропинках и дорожках не было людей, и это создавало ощущение пустоты и необжитости, но, приглядевшись, можно было понять, в чем дело – все окна в больничных корпусах были закрашены белой краской. А при еще большей внимательности можно было углядеть крытые машины у служебных подъездов этих корпусов и дым над кочегаркой…

В седьмом корпусе Елену и ее спутников, конечно, ждали главврач больницы и лечащий врач Якова Пильщика (Богула).

– Ну как он? – спросила Елена, поздоровавшись и направляясь за врачами по коридору к палате «узников Сиона», куда после ритуальной операции был помещен Пильщик-Богул для укрепления его веры в свое еврейство.

– В общем, все нормально. Но… – замялся главврач.

– Но что? – удивилась Елена. После перевода в «Кащенко» Винсент (через Елену) провел с Пильщиком-Богулом еще шесть сеансов сеггустивного программирования, после которых никаких сомнений в успехе эксперимента уже не оставалось – Богул сознавал себя Пильщиком, и никем другим. Что могло тут случиться?

– Не знаю, как сказать… – смущенно ответил главврач. – Вам, как даме, мне несколько неудобно об этом говорить…

– Говорите. Что случилось?

– Нет, лучше вы сами посмотрите…

Они подвели ее к окошку в двери палаты, забранному белой покрашенной решеткой. Елена заглянула в палату и тут же отвернулась.

– Видите? – сказал главврач. – И так он часами сидит в койке, разглядывая свой член. И улыбается как блаженный.

– Но он же не онанирует, – заметил лечащий врач.

– Да, в остальном он тихий и нормальный, – сказал главврач. – Будете забирать?

– На несколько часов, – сообщила Елена.

– Куда мы едем? Неужели меня выпустили? А за что меня вообще посадили в психушку? А почему ко мне не пускают родителей?

Елена добросовестно отвечала и следила за его реакцией. Он сидел на заднем сиденье «Волги» с двумя спецназовцами по бокам. Конечно, он возбужден, но кто не был бы возбужден выходом из психушки?

– Яша, вас поместили в больницу по просьбе ваших родителей. Я же вам объясняла: вы хотели сами сделать себе обрезание, это их напугало. А в больнице вам пошли навстречу, сделали все профессионально…

Это было частью легенды, внушенной ею новому Пильщику с подачи Винсента.

– А куда вы меня везете? Домой?

– Нет, пока – нет. Мы с вами совершим пробную прогулку. И если вы будете себя хорошо вести…

– Прогулку с охранниками? – удивился он.

– Нет, они с нами только на первые минуты. Скажем, до Павелецкого вокзала. А там мы с ними расстанемся. Они, конечно, немножко боятся оставлять меня, но…

– Боятся? Почему? Я же совершенно нормален!

– Я вижу…

Она и вправду видела, что он безопасен. Больше того – второго такого безоблачно-счастливого и сияющего благодушием лица она не видела в своей жизни. Возможно, родители Пильщика и не узнали бы в нем своего сына, но и родители Богула не узнали бы в нем своего Богула. Да что там родители! Даже сам Богул прежний не узнал бы себя! Это каким-то странным манером округлившееся лицо, эти сияющие глаза, эта открытая улыбка человека, который наивно ждет от мира только добра и радости… Хотя всего пару дней назад Елена сама внушала ему этот позитивно-положительный настрой к жизни, но кто мог подумать, что он усвоит его до такой степени! Действительно блаженный…

– Я думаю поехать с вами за город, – сказала она. – Вы не против?

– Я – против?! Да с вами я куда угодно!..

И все-таки на вокзале, когда она отпустила спецназовцев и отправила Яшу Пильщика в кассу за билетами до Михнево, Елена занервничала. Конечно, она знала, что она тут не одна, что где-то рядом должна быть «наружка» – Иванов заверил ее, что лучшие кадры наружной службы КГБ будут не спускать с нее глаз и в случае, не дай Бог, чего…

Но сколько она ни озиралась по сторонам, она не видела среди пассажиров, спешащих к кассам и от касс, ни одного человека, который не только бы не спускал с нее глаз, а вообще смотрел в ее сторону. Какие-то женщины с тяжелыми авоськами и сумками, какие-то мужики с мешками – обычная московская толпа. Впрочем, не совсем обычная – в последнее время, и особенно после Нового года, когда в стране непонятно почему вдруг подняли цены и стало тяжело со снабжением, в Москву ринулось за продуктами не только все Подмосковье, но и жители Иванова, Калуги, Тулы, Смоленска, Владимира и Рязани. Причем к февралю это стало уже не стихийным приездом нескольких сотен человек, а массовым и организованным движением – целые предприятия сообща направляли в Москву своих заготовителей и охотников за продуктами, и днем, пока москвичи были на работе, приезжие сметали с прилавков все, вплоть до хлеба, который увозили буквально мешками.

Вот и сейчас эта толпа мешочников волокла к платформам электричек тяжеленные мешки, рюкзаки, сумки и чемоданы с хлебом, колбасой, сосисками, мороженым мясом, крупами, мукой, сахаром, кубинскими апельсинами и зелеными арабскими бананами. Елена с типичной для москвичей неприязнью смотрела на них, а они бесцеремонно толкали ее и еще крыли при этом: