А теперь вообразите, как этот же эпизод можно сделать в кино, если Карена будет играть, скажем, Омар Шариф!

Но и это не все! Те же музыканты сказали Карену, что, несмотря на все его таланты, стать солистом класса Ростроповича ему в США не светит (да Карен это и сам знал), а вот попасть в хороший американский оркестр он может, но только при одном условии: он должен знать наизусть практически весь мировой музыкальный репертуар. «Как это весь?» – изумился Карен. «А так, – сказал ему Виктор Кожевников, – ты думаешь, за что у нас оркестрантам платят по пятьдесят тысяч долларов в год? За то, что у тебя звук хороший? Нет, этого недостаточно! Это тебе не Россия, где можно ваньку валять и по месяцу репетировать увертюру к «Борису Годунову». У нас публика идет на знаменитого дирижера, а этот дирижер прилетает на один-два дня со своей программой, и оркестр должен быть готов играть сегодня с одним дирижером одну программу, завтра с другим – другую, а послезавтра третью…»

И Карен, приютившись в какой-то каморке бывшего борделя у вокзала Термини, сел «пилить» мировой репертуар…

А история Анны Сигал, возлюбленной легендарного Раппопорта, который в Москве, перед отлетом в эмиграцию, сжег в камине миллион долларов? Легенды об этой женщине преследовали меня всю дорогу от Москвы до Рима. А точнее, это я шел по ее легендарным следам. Она прилетела в Вену со своим уникальным золотистым эрдельтерьером, но в первый же день ей сказали в ХИАСе, что собак в Америку не пускают. И это было правдой – сегодня у нас в Ладисполи беспризорно бегают чемпионы и медалисты московских собачьих выставок – чистокровные сеттеры, пудели, боксеры и спаниели, которых эмигранты правдами и неправдами провезли от СССР до Италии, но бросили здесь, поскольку оказалось, что в США их с собаками не впустят. Однако Анна не могла бросить своего эрделя! Шесть лет назад она разлучилась с сыном – муж увез его в эмиграцию, а Анну не выпустили, поскольку она имела глупость сразу после окончания юрфака МГУ год проработать юрисконсультом какого-то «почтового ящика» и на ней висела секретность. Но теперь она вырвалась из СССР, оставила в Москве второго мужа, друзей, квартиру на Фрунзенской набережной, машину, деньги, наряды, статус члена Коллегии московских адвокатов и одной из самых ярких женщин московского бомонда, но Чарли – Чарли, которого она вырастила как родного ребенка (или даже взамен родного ребенка), – она забрала с собой. Они прилетели в Вену, и тут – такой удар! Что же делать? Оставить Чарли австрийцам? Да он тут умрет…

И Анна из Вены позвонила в Москву своему бывшему мужу и сказала, что отправляет ему Чарли обратно – на срок, пока доберется до США и выбьет там разрешение ввезти собаку прямо из СССР.

И что вы думаете? У нее было 136 долларов – столько, сколько нам разрешают вывезти из «совка», а собачий билет от Вены до Москвы стоит 240. Так Анна пошла к ювелиру, сняла из ушей золотые серьги, а с руки золотые часы и получила за них 200 долларов. На все свои деньги она купила для Чарли билет и специальную клетку, доплатила в венском аэропорту за усыпление собаки, и спящего эрделя уложили в самолет, а там, в Шереметьево, бывший муж Анны встречал этого пса.

Это был единственный в истории нашей эмиграции случай, когда советская власть без всяких проволочек разрешила беженцу вернуться в СССР буквально через два дня после эмиграции…

Проводив своего Чарли, Анна заболела. «Я не хочу, – говорил мне в Вене доктор Трончак, – чтобы вы заподозрили ее в каких-то дурных наклонностях. Просто это женщина с таким темпераментом! Когда в Москве крупный гэбэшник вербовал ее в стукачки, она провела свое приватное расследование и выяснила, что этот полковник страдает импотенцией. Как по-вашему, что она сделала? Она нашла под Москвой, в Подольске, гениального сексопатолога Лифшица, который помогает импотентам хирургическим способом, и в обмен на адрес этого мастера получила у гэбэшного полковника разрешение на эмиграцию! Вот какая это женщина, понимаете? Когда она рассказывала мне, какими глазами смотрел на нее ее пес в аэропорту перед тем, как его усыпили, – даже у меня комок подступил к горлу…»

Короче говоря, разлука с любимой собакой была для Анны таким же ударом, как для Карена потеря его виолончели. Вернувшись из венского аэропорта в отель «Вулф», она свалилась в кровать с температурой сорок. Доктор Трончак, муж мадам Беттины, который от ХИАСа обслуживает всех эмигрантов, прописал ей какие-то лекарства от гриппа, но лекарства не помогли. Соседки-эмигрантки растирали ее водкой и поили медом – ничего не помогало. Однажды ночью они уже думали, что она умирает – температура была 41,7!

Но Анна не умерла. Провалявшись неделю с температурой, она пришла в себя и уехала в Италию – таким же поездом, что и я. В Риме она поселилась там, где потом жил Карен Гаспарян, – в какой-то жуткой «вороньей слободке» у Термини, где когда-то был привокзальный притон «Тосканини», но не такой, как у чистюль австрийцев и мадам Беттины, а итальянский – грязный, замызганный, с ободранными стенами и крохотными комнатками-пеналами, в которых едва помещалось по одной койке-«станку»… Переименованный итальянской Беттиной донной Лаурой в пансион для еврейских эмигрантов, этот бывший бордель стал первым римским пристанищем многих персонажей моего будущего фильма – через него прошли Инна с мужем и сыном, Анна Сигал, Карен и Лина – та самая простуженная Лина, которая летела со мной одним самолетом из Москвы и с которой я хотел познакомить Карена в Вене. В «Тосканини» они познакомились без меня, но, как я уже сказал, теперь Карену было не до женщин – он должен был за пару месяцев «перепилить» весь мировой музыкальный репертуар и, как боксер перед боем, сел на полное воздержание…

А Анна Сигал… Ее римскую эпопею я знаю не по легендам, а из самых достоверных источников. Уже через несколько дней после ее приезда в Рим, во время рождественской службы нового Папы Римского на площади Святого Петра (где было порядка ста тысяч итальянских католиков и любопытных туристов со всего мира), с ней знакомится Виктор Кожевников, профессор музыки и диктор-редактор русской программы «Радио Италии», и – влюбляется в нее по уши! Анна переселяется к нему, он возит ее на своей машине по всей Италии – в Перуджу, где он преподавал, в Милан, в Калабрию. И вот уже Анна сама гоняет по Риму на мощном Витином «пежо» 1976 года, лихо ориентируясь в римских улочках и переулках, и – что самое интересное – легко сочетает эту свою броскость, красоту, яркость и способность войти с Виктором в любую итальянскую аристократическую компанию с чисто русско-еврейской заботливостью о мужчине, с которым она живет. Она готовит ему замечательные обеды и приводит его квартиру и гардероб в божеский вид, да так, что этот закаленный русский холостяк – можете представить его квартиру и образ жизни до появления Анны! – вдруг начинает жить как римский патриций.

Я не уверен, что Анна любила его, но я знаю от самого Виктора, что она относилась к нему с материнской заботой. А именно этого не хватало ему все двенадцать лет его жизни в Италии. И потому, когда Анне сообщили в ХИАСе, что из Штатов пришла ее въездная виза, с Виктором стало плохо. «Старик! – рассказывал мне сам Виктор, когда Карен притащил меня к нему на крошечную улочку на берегу Тибра. – Ваша эмиграция для меня – проклятие! До вас я тут жил спокойно – ну, были какие-то итальянки, немки, но это было так, преходяще. И вдруг это нашествие русских евреек в Рим, это же просто Апокалипсис! Нет, правда! Куда ни пойдешь – всюду русская речь, и всюду я натыкаюсь на этих евреек, которым нужно показать, где почта, где Американское посольство, где Ватикан и где продаются дешевые женские колготки. По-итальянски спросить они не умеют, цен они не знают, я начинаю им помогать, влюбляюсь и – ну, ты понимаешь… Но одно дело, когда у меня тут были романы с итальянками, – даже если я уже давно чешу по-итальянски как по-русски, это все равно что-то не свое, чужое. А тут – родной язык, родная психология плюс еврейская красота и русско-еврейская кухня! На этом любой двинется! Однако, старик… Полгода назад у меня был роман с одной пианисткой, она ушла ко мне от мужа, мы чудно жили, но когда им пришла американская виза, она вернулась к мужу и улетела с ним в Штаты. Представляешь? Конечно, будь на моем месте какой-нибудь блядун, он тут же нашел бы себе другую. Но я же не блядун, и мне уже сорок лет – я стал звонить ей в Бостон, просил вернуться, а она сказала, что вернется, если я устрою ее мужа на работу в Римский симфонический оркестр. Вот этого, старик, я в вас не понимаю! Ну если ты уходишь от мужа, почему любовник должен заботиться о твоем бывшем муже? Ну скажи мне, пожалуйста!»