Дома Анна почувствовала, как сильно устала. Она выкурила под вытяжкой сигарету и включила Pan Sonic[45], но довольно скоро утомилась. «Это не музыка, сплошной дребезг», – подумала она и включила Генделя, но и тот не успокоил. Анна выключила проигрыватель и зарылась в постель. В теле ощущалась тяжесть, оно казалось чужим. «Хорошо, что на улице буря, нет повода ощущать угрызения совести от того, что опять не удалось пойти побегать. У меня нет сил пробежать даже метр, я хочу только спать и спать, но почему-то сон не приходит».

Она закрыла глаза и начала слушать, как ветер грохочет перилами на балконе. Она повернулась на другой бок. Под одеялом стало жарко. Она выпростала ноги, но ощутила, как дует из окна. «Завтра надо бы купить клейкую ленту, – подумала Анна, – а то здесь зимой околеешь».

В три часа ночи Анна сдалась и вылезла из постели. Линолеум на полу казался ледяной коркой. Она надела носки и тапки и пошла на балкон покурить. Буря прошла над городом и сменилась мелким дождем. Усталость ощущалась тяжестью в каждой мышце тела. Плечи затекли и болели. Она не решилась опереться на поручень, боясь, что он оторвется, а там, в тенях высотных домов вокруг, кто-то ждет, что она упадет на землю.

* * *

Предки начали меняться, когда мне стукнуло двенадцать. Ну не знаю, изменились они или, может, я. Похоже, всё из-за того, что у меня начались месики, но я тогда не понимала. И еще у меня было много друзей. Вдруг меня перестали отпускать одну в школу. И из школы домой. Блин, они заставили Мехвана, этого раздолбая, следить за мной. К одноклассникам-финнам меня не пускали даже на дни рождения. Я спрашивала у мамы, почему, но она молчала или говорила, что все это во благо меня и семьи, что когда я вырасту, то пойму. Я рассердилась и швырнула в стену какую-то стекляшку, конечно, она оказалась ценностью из Курдистана. Мать приказала снять штаны. Трусы всегда можно было оставлять. Потом она отходила меня по заднице ремнем, но не пряжкой, как иногда прилетало Мехвану. Молотила и плакала, словно делала себе еще больней, чем мне. Я никогда не плакала, просто скрипела зубами и про себя по-фински кричала: «Давай, бей!» Мехван плакал, но уже потом, тайком в своей комнате. Через пару часов мама приходила просить прощения. Я всегда говорила, что прощаю, но никогда не прощала.

Со временем ко всему привыкаешь. Мне разрешали общаться с девушками из других семей курдов и с детьми родственников отца, к счастью, их оказалось много и вполне нормальных и все жили в Раяпуро. После восьмого класса я провела целое лето в Швеции у маминых родственников, тусовалась с двоюродной сестрой, и, abbou[46], что это было за лето! Я к тому, что друзей всегда хватало и редко когда приходилось задумываться, что все время, играешь или нет, нас контролировал кто-нибудь из взрослых. Мы чувствовали себя на седьмом небе от счастья, радовались, когда хоть на секунду удавалось вырваться из дому. Самая засада была в том, что с нами вечно болтался этот щегол Мехван – в школу и из школы, – и он все воспринимал всерьез. Даже в библиотеку шел со мной. Дома я видела, как он ждет отцовой похвалы, словно собака какая, но никогда не видела, что его хвалят. Отец не считает Мехвана особо умным, но они все равно хотели бы, чтобы он стал врачом. И зачем они все желают, чтобы их дети стали врачами? Чего хорошего в том, чтобы изо дня в день выслушивать жалобы больных, вскрывать их гнойники и ковыряться в задницах? Вот я не собираюсь идти в доктора, хотя с моими баллами это вполне возможно.

Только в лицее я четко поняла весь ужас затхлости мечтаний о свободном Курдистане, засунутых в трешку многоквартирного дома. И это я в нем жила?! Мне каким-то чудом удалось заставить отца согласиться на то, чтобы я поступала в специализированный лицей в центре города. Туда был высокий проходной балл. Думаю, что отец хвалился друзьям-приятелям и всяким родственникам тем, какая у него умница-дочка, особенно потому, что Мехваном похвастаться возможности не было – хорошо, что хоть его переводили из класса в класс. Хотите верить или нет, но большая часть наших – вполне нормальные люди, уважающие хорошее образование. И так как аттестат у меня вполне нормальный, то меня приняли. Самое классное, что мне сразу выдали бесплатный проездной. Мехван уже не мог больше провожать меня в школу и забирать оттуда – ему и самому нужно было ходить в школу, да и билеты на автобус начали бы обходиться слишком дорого. Конечно, я должна была приезжать домой на самом первом автобусе, и поначалу предки следили за этим очень жестко, отец даже ждал на остановке, но так как я не интересовалась особо ничем, кроме учебы, они понемногу расслабились. Потом я начала иногда оставаться после школы в городе – говорила, что иду в библиотеку готовиться к экзаменам, они верили, потому что я и дома вечно сидела, уткнувшись в книги, и жаловалась, что никак не могу сосредоточиться из-за орущего телика и пристающей поиграть Адан, но на самом деле я тусила в кафе или болталась по магазинам с друзьями, а потом с Юсе. Дома я изображала правильную курдскую девушку, мечтающую только – сами знаете о чем – о свободном Курдистане, конечно, я даже обклеила нашу с Адан комнату картами, чтобы обманывать родичей, чтобы они ничего не заподозрили. Понемногу мне стали давать больше свободы. Может, они думали, что самое худшее уже позади, что переходный период прошел без проблем, что волноваться не о чем. Их собственное – никакое – достоинство тешило то, что их чадо (пускай оно и не того пола) учится в финской элитной школе. Они очень хорошо знали, что большее число детей чернозадых из Раяпуро о таком не могут даже и мечтать. И хотя для меня уже присмотрели мужа, они думали, что пускай она отучится в лицее, уж коль скоро такая умница, а на учебники и школьный проезд социалка дает деньги, а потом, когда сдаст экзамены, можно и свадьбу сыграть.

Анна сидит за столом в кабинете, глядя на пузырчатую стену напротив. Свет щиплет глаза, в ушах гудит, она ощущает, как отупляющее чувство растекается по ее телу. Анна кладет руки на голову: наконец-то долгожданный сон. Зачем мешать? Легкие удары током пронзают здесь и там мышцы, они каждый раз выдергивают в действительность, но после них она погружается в сон все глубже и глубже. Удивительное ощущение. Хочется, чтобы оно никогда не заканчивалось.

Она успела проспать целых двадцать минут, как в кабинет вошел Рауно. Анна не смогла поднять голову.

– Опять, что ли, праздновала? – спросил Рауно, увидев распластанное по столу тело.

– Не-а, – послышалось из-под разметанных волос.

– Я уже должен озаботиться?

Анна подняла голову. Посмотрела на Рауно красными глазами: и ведь нужно было ему прийти, когда я как раз уснула! Анне захотелось плакать или дико рассмеяться.

– Не стоит, – сказала она. – Я просто устала. А ты, кстати, у этого алкаша-расиста никогда не спрашиваешь ничего подобного. Или спрашиваешь?

– Да не нервничай ты так. Я просто пришел сказать, что Вирве сидит во второй допросной.