class="p1">На террасе вместе с краинскими командирами стоит Тито. Столпившиеся на площади люди поднимаются на цыпочки и вытягивают шеи, пытаясь через головы идущих партизан разглядеть тех, кто стоит на террасе.

— Который он там? Эх, ничего не видно! Это не тот черный, что так глазищами сверкает?

Мрвица переступает ногами в размокших опанках, расталкивает стоящих впереди и объясняет:

— Да нет, это Шоша с Козары. Тито вон в середине стоит, тот, что смеется.

— Смеется, много ты знаешь! — Дед сердито смотрит на нее из-под нахмуренных мокрых бровей. — Думаешь, он тоже будет хихикать, как ты и твои подружки. Смеется — гм! Такие, как он, никогда не смеются, я-то уж знаю, что такое армия и война.

— А почему же ему не смеяться, он такой же человек, как и мы все, — не соглашается с дедом девушка. — Это тебе не генерал какой-нибудь и не капитан даже, это Тито! Вон, видишь, опять смеется, что я говорила, я же его знаю! — радостно кричит девушка и сама улыбается, словно в ответ на улыбку Тито, а в глазах ее блестят слезы.

— Знает она его, видали?! Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, — приходит на помощь деду какой-то сердитый, изможденный мужчина в кожаном пальто. — Откуда тебе его знать, такой криворотой?

— А вот и знаю, — уверенно отвечает Мрвица. — Почему бы мне и не знать. Его узнать легко.

— Палки на тебя хорошей нет, — грозится мужчина и сердито дергает свои редкие усы, а дед вздыхает, устав от толкотни, и поддакивает:

— Это верно, палка по ней давно плачет. Она, видите ли, знает, кто там смеется!

После парада командующий пляшет в козарском коло. Толпа народа обступает танцующих.

— Гляди-ка, вон товарищ Тито козару пляшет! Смотри, смотри, ей-богу, он!

Мрвица буравчиком ввинчивается в коло. На какое-то мгновение она оказывается рядом с Тито, правда, их тут же разъединяют новые танцоры, но девушка уже ничего не замечает. Взволнованная, охваченная радостным трепетом, она, полуприкрыв глаза, летит в танце, словно не касаясь земли, а коло, снег, холмы кружатся вокруг нее в шумном веселом хороводе.

— Ну что, теперь видишь, что это Тито, он плясал с нами. Я его держала под руку, вот этой рукой! — сияя от счастья, говорит Мрвица, когда они возвращаются домой, и поднимает вверх правую руку. — А ты, дедушка, говоришь, что он не смеется!

— Ишь ты, плясунья! Ты бы небось и председателя за руку схватила, такая уж ты у нас бедовая! — добродушно бормочет старик.

Через грязный, покрытый гарью переезд перед крупской станцией усташи и гитлеровские жандармы гонят, подталкивая прикладами, промокших, сбившихся в кучу людей, захваченных в Грмече. На руках у женщин плачут дети, завернутые во влажные тряпки. Дети постарше, притихшие, с широко открытыми от страха глазами, жмутся к взрослым. Тяжело передвигают ноги измученные, уставшие старики.

— Живей, живей, что вы плететесь, в Ясенице-то вон как маршировали!

Из тумана, с недалеких холмов до города доносится частая орудийная стрельба. Эхо мощной канонады, не переставая, разносится по узкой долине реки Уны. Со стороны Грмеча слышны приглушенные пулеметные очереди.

— Стой! Всем сесть вон там, у забора! — орет усташ и со злостью толкает испуганных людей.

Промокшая и сердитая Мрвица, которая по дороге потеряла оба опанка, бредет в одних чулках по мокрому снегу, хмурится от усташеских окриков и глазами ищет деда. Над самым ее ухом какой-то усташ издевательски скалит слюнявый рот:

— Ну что, где теперь ваш Тито? Схватили мы его, вот так-то!

Кривя посиневшие губы, насквозь промокшая, с потемневшим и еще больше подурневшим лицом, Мрвица подняла взгляд. Ее страшно раздражает этот голос и противная физиономия хвастуна. В ее памяти всплывает улыбающееся лицо на террасе в Ясенице, и она злобно огрызается:

— Как же, схватили вы его! Руки коротки!..

Усташ покраснел от ярости, его глаза налились кровью. Растерявшись от неожиданной дерзости, он даже не ударил ее, только нагнулся, словно не расслышав ее слов, и заглянул ей в лицо.

— А ты что тявкаешь, сучка? Все кончено, схватили мы его, так и знай! — И он яростно сжал кулаки.

Мрвица возмутилась, она больше не могла терпеть:

— Ты, что ли, его схватил, рожа слюнявая? А почему же тогда целый день пушки грохочут? Пока хоть одна винтовка стреляет, жив Тито! Жив!

Сильный удар свалил девушку на снег. Тяжело дыша, брызгая слюной, усташ схватил ее за плечо, снова поднял и стал звать остальных:

— Эй, сюда, тащите веревку для этой сучки! Гляди, вон у нее и патроны из кармана выпали. Ну подожди, покажем мы тебе и твоего Тито, и твое «смерть фашизму».

Усташи толкают окровавленную, однако несломленную и непокоренную Мрвицу под молодую липу у станционной ограды. Площадно ругаясь, они привязывают веревку к толстому суку и приносят откуда-то низкую деревянную скамейку.

— Влезай, партизанская сучка!

Окровавленная, зло блестя глазами и огрызаясь на своих палачей, девушка поднимается на скамейку и бросает презрительный взгляд на жандарма, который срывает с ее головы платок и надевает на шею петлю. Возвышаясь, словно на трибуне, перед замершей в ужасе толпой односельчан, не думая о том, где она и что с ней происходит, Мрвица гордо и зло выкрикнула:

— Не схватили они его, врут, собаки!

Услышав глухой удар, которым жандарм выбил скамейку из-под ног девушки, старый дед девушки подавленно молчит, не решаясь поднять взгляд. Боль сжала слабое стариковское сердце, и он впервые в жизни не пожелал спорить со своей упрямой и своевольной внучкой. Невыраженное и невысказанное, заглушаемое острой болью, в душе у него росло одобрение:

— Права девка! Вишь, какая она оказалась, голубушка моя криворотая!»

34

Как ни крути, кое в чем я до сих пор остался обыкновенным крестьянином, земледельцем или, как у нас говорят, хлеборобом.

Никак не могу я оторваться от своего родного села, не могу, и все тут. Даже если б жил лет сто, то и тогда бы, кажется, с наибольшим удовольствием провел все эти годы в своих родных Хашанах. Пас бы овец на Црквине, Дочиче и холме Чопича, глазел бы на облака, проплывающие над Грмечем, ловил рыбу в Япре. Ничего другого мне и не нужно.

Очарованный своим детством, просто завороженный теми беззаботными годами, я как-то забыл, что пора бы уже мне повзрослеть, жениться и остепениться…

Ох ты боже мой! Неужели же без этого никак нельзя?

Вот и народное восстание началось, затем оно переросло в настоящую народную войну, и все это, «к счастью», происходит не где-нибудь, а вблизи моего родного села, так