лес вместе с хозяином? Не видели. Кошка останется дома и еще, чего доброго, начнет подлизываться к фашистам.

— Смерть кошкам-предательницам! — закричали деревенские пионеры и погнались за первой попавшейся несчастной кошкой, которая и понятия не имела о том, что творится в мире.

Наступление!

Командир дивизии Славко Родич коротко мне сказал, так, между прочим, что свыше ста тысяч вражеских солдат в полном вооружении и с боевой техникой наступают на свободную партизанскую территорию, на «Бихачскую республику» и ее столицу — Бихач.

«Эх, дорогой мой Бихач, который живет в моей памяти как город далекого гимназического юношества, как город нашего победоносного штурма! Дошла очередь и до нашего Бихача! Эй, молодцы — партизаны, пулеметчики, краинцы, личане, банийцы, кардунаши! Все, кто освобождал древний город на реке Уне, на вас вот-вот обрушится вражеский удар. Держитесь, герои!»

Заволновался народ. Я вижу, как в деревнях старые усачи, привыкшие к разным бедам, поправляют телеги и вьючные седла. Ведь завтра придется уходить из родных мест, спасаться от злой чужеземной силы. Крестьяне озабоченно смотрят вслед каждому отряду партизан, который проходит через их деревню.

А в нашем штабе Пятой дивизии ее командир Славко Родич, который на год младше меня и еще даже не успел жениться, сидит до поздней ночи за своим столом и (я-то уж знаю!) думает нелегкую думу о том, как ему сокрушить все те неприятельские сотни, полки, дивизии, путь которым преградила наша Пятая. К нему обращены взгляды и загоревших на солнце усачей, и морщинистых старух, и встревоженных матерей…

Дорогой мой Славко! В твои годы всего естественнее было бы поджидать на залитых солнцем ступенях Народного театра в Белграде какую-нибудь беззаботную хохотушку, а ты… готовишься встретить гитлеровцев, черный легион, усташей, итальянцев, бородатых четников; танки, пушки, минометы, самолеты, черные плотные ряды бездушных убийц. Мальчик Славко, да, именно так я хочу тебя назвать, Славко! Куда же подевались наши разряженные генералы, о которых мы читали в газетах, которых видели на парадах? Где же они, черт возьми! Почему не обороняют и не защищают нас? Неужели все свалилось на ваши плечи, ребята, которые ни про какие военные школы и академии и слыхом не слыхали?

Всего какую-то минуту назад я предавался грустным мыслям о своем слишком молодом командире, а потом… Потом я с радостью вспомнил товарищей Славко, других командиров. Неужели старше или «мужественнее» Славко Шоша с Козары, или Шипка, или Ратко Мартинович, или Рауш, или Младжо Марин, или Войо Испанец, или Роца, или Мечава, или Джурин, не намного старше их и Войнович, и многие другие личские, банийские и кордунские командиры. Все они — молодые парни, вышедшие из народа. Не один наш Славко молод, вон сколько у нас таких же, как он, молодых командиров, есть на кого опереться нашему краинскому командующему Косте.

В конце января после недолгих метелей небо все чаще и чаще проясняется, но тут приходит новая беда — начинаются налеты вражеских самолетов. Все дороги забиты беженцами из Хорватии, больше всего на Бании; они бегут, спасаясь от наступающего врага. Когда налетают самолеты противника и начинают поливать из пулеметов или же засыпать бомбами длинную колонну женщин, детей и стариков, дорога в мгновение ока превращается в настоящее пекло. В грохоте разрывов, дыму и пулеметном треске врассыпную, кто куда бегут обезумевшие, безоружные люди. Кто ранен, кто убит, а кто, еще секунду назад крепко державший за озябшие ручки двоих ребятишек, разорван в клочья одним взрывом.

Однажды я видел, как на шоссе Бихач — Петровац вражеская авиация безжалостно бомбила и обстреливала из пулеметов колонну женщин и детей. Спустя дней десять аа горе возле Бравского поля, сидя у огромного костра, который разложили бойцы Первой краинской бригады, я, держа блокнот на коленях, написал первые строки стихотворения «На Петровацком шоссе»:

Колонна беженцев ползет

По Петровацкому шоссе,

А над колонной самолет,

Как коршун, кружит в вышине.

Отступает народ перед вражеской силой, а наши бригады залегли за скалами у дорог, по которым рвется вперед неприятельская армия. Вот они у дороги, что ведет к Бихачу, вот они на Подгрмечском тракте, на политом кровью Петровацком шоссе… Над ними ползет тяжелый февральский туман. Наступает самый суровый зимний месяц, хмурый, несущий с собой холодные темные тучи. Одно утешение: немецкие самолеты будут летать пореже.

В те дни, чувствуя страшную тяжесть на сердце, я начал писать поэму о вражеском наступлении. Вокруг: на земле, на воде, в воздухе — везде чувствуется, что настал страшный, решающий момент. Или они, или мы! На нашей свободной территории, на занесенных снегом и укрытых туманом холмах, полях и селах «Бихачской республики», нет места для захватчиков, которые намереваются погасить очаги, зажженные еще нашими дедами.

В метели густой и липкой тает февральский день,

На землю, туманом укрытую, ложится холодная тень.

На шоссе — грузовики и люди, бронепоезд ползет неспешно,

Дурные, товарищ, приметы…

Вдали гудит и грохочет, на рассвете совы кричат.

Идет легион черный. У итальянцев в фуражках петушиные перья торчат.

Топчет землю орда тевтонская,

Наступление начинается…

Мелькают винтовки. Ничего. Ваша еще не взяла.

Тревожный набатный звон летит от села до села:

Вставайте кто есть живой!

Каждый овраг — крепость, каждый холм — неприступный дот.

Каждый камень огнем плюет.

И началось… За городом, под холмом,

День и ночь бригада жестоко бьется с врагом,

А на заре по небу серому крадется стая облаков,

И все тесней вокруг бригады сжимается кольцо врагов.

На этом мое стихотворение обрывается, дальше я не мог писать, не находя себе места от тревоги и тоски, которые охватили меня. В штаб поступают донесения, о том, что наши лучшие бригады шаг за шагом отходят под натиском превосходящих вражеских полчищ. Придется пока подождать невеселым моим стихам.

А что же с Бихачем? Держится еще или уже пал? Командир Славко ничего не говорит об этом, а я не решаюсь ни о чем его спрашивать. Придет время, сам скажет.

В памяти у меня вновь оживает тот смертоносный грохот перед мостом в Бихаче. Я вижу наших красавцев пулеметчиков и гранатометчиков, веселых, словно все они на свадьбу собрались. Встает у меня перед глазами юный Джураица Ораяр, наверное, самый счастливый человек в вихре той великой битвы. Где-то сейчас этот восторженный паренек, который, спрыгнув с ореха, попал прямехонько в историю. Недаром таким радостным блеском горели его живые мальчишеские глаза.

Да, никак