А Смерть, напротив, простой и запоминающейся: пять косых линий и четыре прямые, нарисуешь с закрытыми глазами. Смерть он знал гораздо лучше.

Но знаки, являющиеся Великому, не были ни Смертью, ни Жизнью.

Великий опять сделал глубокий успокаивающий вдох. На рыбок, кружащихся беспечно в высоком хрустальном сосуде, он больше не смотрел, опасаясь увидеть еще что-нибудь и не понять это вновь. Он опустил ноги на пол, встал и вышел на внешнюю галерею дворца.

Ночь, в которую он так и не уснул, заканчивалась, небо начинало приобретать зеленоватую, цвета леса окраску, совсем скоро между двумя горными пиками появится краешек солнца.

Если хочешь, чтобы день наступил раньше – пойди по галерее направо. Так говорил отец. И он, тогда еще совсем маленький и совсем нетерпеливый, бежал по галерее до тех пор, пока солнце не вспыхивало между заснеженными вершинами, победно освещая раскинувшиеся внизу джунгли и Великую Реку, текущую с запада на восток, ослепляя привыкшие к сумеркам глаза и согревая посеревшую за ночь кожу. Ему казалось, что солнце взошло именно благодаря его усилиям, что оно верно ему и дружелюбно, как рыжая собака. Позже Великий стал понимать, что солнце взошло бы и без него и даже вопреки ему – он пробовал идти по галерее налево, но огненный шар все равно поднимался, только чуть-чуть попозже.

Великий присел в кресло и закрыл глаза, а когда он их открыл, день уже начался, и стражники, стоящие на галерее через каждые сто шагов, прикладывали ко лбу золотые рукавицы, блестели медью и всматривались в даль.

Особый день надвигался. Он ждал этого дня двенадцать лет, и еще два года он боялся его наступления. Но день похож на солнце, ему все равно, он неотвратим, как зима, он приближался и приближался, вселяя беспокойство, присылая кошмары, лишая сна и радости.

И день пришел, что было правдой, коей надо смотреть в глаза. Многое предвещало его. Знаки, являвшиеся ему в последнее время то тут, то там, везде и неожиданно. Пугающие знаки, невнятные, но, без сомнения, сулящие беду и несчастье. От которых нельзя отвернуться.

Он хорошо помнил первый знак, показавшийся ему два года назад, за неделю до весеннего Праздника, когда с отрядом гвардейцев он объезжал свою землю от самых глубоких истоков до самого широкого устья Великой Реки. Он помнил также и то странное расстройство, овладевшее им за некоторое время до этой поездки, и мысли, те, что раньше никогда не приходили ему в голову, а тогда, в пути, набросились, точно злые лесные пчелы, набросились и не давали ни увлечься делами, ни забыться весельем, не давали напиться вином и насытиться благосклонностью красавиц, тех, что охотно стекались к нему со всех сторон обозримой земли, тех, кто верил, что дети, зачатые от Великого в дни Праздника, живут в счастье.

Он не слушал доклады алчных волостителей и не раздавал милостыню хитрым нищим, огромные толпы, собиравшиеся вдоль улиц селений для того, чтобы прикоснуться к нему хоть кончиком пальца, не вызывали привычного трепета в сердце и холодка в кишках, молитва, обычно возносимая им неправдоподобно усердно и сплетаемая из сотен налитых тайных смыслом святых слов, текла вяло и без души, как невнятное бормотание полусумасшедших заклинателей духов.

Беспокойство его было назойливо, как пальмовая липучка, беспокойство расшатывало вселенную и отравляло окружающий воздух, Великий не понимал его природу, но он догадывался, почему беспокойство нашло именно его. И он не стал бороться с этим чувством. После того как он увидел первый знак, он почувствовал, что это уже навсегда.

То селение ничем не отличалось от сотен других, встреченных им на его дорогах. Небольшая деревенька на западном склоне горы без названия, они даже не остановились в ней, нечего было в ней останавливаться. Великий, окруженный воинами в медной броне и рабами, несущими паланкин, проплывал над соломенными крышами таких же соломенных хижин, над вереницей почтительно вытянутых лиц и частоколом протянутых рук с черными ладонями, иногда бросал им монетки и смотрел, как люди дерутся за них; семенящий рядом староста, человек, не достающий до плеча ни одному из его рабов, лепетал что-то про урожай, про величие Великого и его предков, про неустойчивость ветров в этой местности, а потом стал выпрашивать деньги на прорытие канала. Великий кинул ему изумруд, и староста отработанным движением площадного попрошайки спрятал его за щеку. Великий кивнул рабу с пергаментом, и тот записал, что через год надо проверить, имеется ли канал в наличии. Староста, конечно, канал не пророет, и его придется повесить…

Деревня кончилась, и он уже собрался задернуть шторы и немного, до следующей деревни, подремать, как вдруг идущие впереди гвардейцы закричали и забрякали оружием, а рабы-носильщики плавно остановились и опустили паланкин на подпорки.

Великий выглянул из-за шторы и увидел, что дорогу перегородило огромное пятнистое стадо, воины уже рассекли его на две части и теперь отгоняли животных подальше от дороги, освобождая проход. Великий подумал, что такое большое стадо наверняка принадлежит старосте и что вскорости оно, видимо, увеличится еще на пару сотен голов и старосту тогда уж точно придется повесить… Мысли о несовершенстве человеческой природы навеяли печаль, и, чтобы отвлечься от нее, он принялся считать коров, привычно выхватывая взглядом пятерки, объединяя их в десятки и сотни. И тут одно животное, по размерам еще теленок, повернулось в сторону паланкина, и Великий с ужасом увидел, что у него голова человека.

Беспокойство приняло форму.

Великий задохнулся и схватил за руку раба-писаря, указывая ему в гущу копошащихся скотов и пытаясь сказать, что он там только что увидел, но писарь от такого внимания лишь сжался, побледнел и задрожал, сделавшись почти неотличимым от своего пергамента.

Теленок с человеческой головой смешался со стадом, Великий не мог его больше различить среди других, перед глазами мелькали лишь грустные черно-белые спины, витые рога с разноцветными ленточками и глупые черноносые морды. Тогда Великий приказал остановиться, кликнул начальника охраны и велел прогнать все стадо перед паланкином. А потом еще раз и еще.

Остановился он лишь в сумерках. К этому времени ему казалось, что он уже знает всех коров в лицо, знает расположение пятен на их мордах и трещин на их носах и может вполне отличить одну от другой. Урода среди них не нашлось, словно его не было и вовсе, словно он был мороком или миражом, тепловым порождением полуденного воздуха. Но Великий знал, что уродец был, не доверять своим глазам – удел крестьянина, но никак уж не его, рожденного дважды. К тому же будь существо мороком – его заметили бы и гвардейцы, а этого не случилось.

Начальник стражи на всякий случай предложил забить весь скот, но Великий уже устал и проголодался, он отдал приказ продолжать путь, и они двинулись дальше, медленно, освещая дорогу факелами. И в ту ночь в прохладных покоях своего восточного дворца впервые за много лет он не уснул, размышляя.

Явившийся зверь с лицом человека – признак ждущей тебя беды, это не вызывало никаких сомнений. И сделать было уже ничего нельзя, то, что приближается – неотвратимо, надо лишь ждать других знаков и готовиться. Пожалуй, именно тогда, за неделю до весеннего Праздника, он впервые подумал: то, что теперь, наверное, его ожидает, вполне может быть связано с тем, что они совершили много лет назад.