– Да не о том речь, сам посуди… – неуверенно заговорил Тюфякин; он недоумевал сам, как оказался здесь, в компании того же Ляпунова, и что ему, вообще-то, нужно от царя, и выискивал, к чему бы придраться. – Обманщик под Москвой, с панами, с кармазинниками! И тот же чёрт к нам гетмана принёс! А тут ещё за неум твой Дмитрий под Клушино побит! Он войско православных положил!..

Ляпунов, раздражённый упорством Шуйского, стал наступать на него:

– Одни лишь беды ты на Москву навёл!..

– Не вам, холопам, судить государей! – снова взъерошился, зло выкрикнул Шуйский. – Опять против царя ты, Ляпунов!

Он отшатнулся от них, выхватил из-под кафтана нож и проворно, несмотря на полноту, мячиком подкатился к Захарию:

– Убью, рязанский пёс!

Захарий на мгновение растерялся от такой ярости царя, на вид слабого и маленького ростом. Но тут же он машинально отбил его удар.

– Не трожъ, князь! – взревел он. – Всё изломаю я в тебе – коли достанешь мою грудь!

И он, здоровенный, рослый, выкатил колесом свою грудь вперёд и стукнул по ней кулаком так, что всё в ней как-то странно загудело…

– Схватить его! Безумен и опасен он для царства! – вдруг взвился испуганный голос Гаврилы Пушкина… Переживал он, и сильно, за разруху в царстве…

Шуйского обступили со всех сторон дворяне и боярские дети.

– Отец Мисаил, начинай! – подтолкнул Ляпунов протоиерея к Шуйскому, дрожа, как в ознобе.

Протоиерей, стыдясь чего-то, как будто он творил что-то нечистое, подошёл к Шуйскому и мягко заговорил с ним:

– Государь и великий князь Василий Иванович, царь всея Русии, прими постриг и отойди от суеты мирской…

Дьякон, стоявший рядом с ним, сунул крест под нос Шуйскому.

Но тот грубо оттолкнул его руку:

– Нет, нет! Насильство это! Собачьи дети!

– Да помогите же дьякону, отцу! – заорал Ляпунов на боярских детей.

Шуйского схватили и крепко зажали. Но он истерично взвизгнул и вырвался из круга людей.

– Да держите же вы его! – всполошился Ляпунов и кинулся к двери, чтобы отрезать царю путь к бегству.

На Шуйского снова навалились молодые люди. Он дёрнулся раз-другой, ослабел и поник.

– Князь, государь и царь, от мира отрекись и душу успокой! – умоляющим голосом снова стал уговаривать его протоиерей.

Шуйский поднял на него глаза и отрицательно замотал головой: по лицу у него катились слёзы и каплями собирались на седой, всклокоченной редкой бороде.

– Брось, отче, уговаривать его! – взорвался Ляпунов. – А ну, Василий, повторяй ты за него! – деловито подтолкнул он вперёд Тюфякина.

Тот хотел было возмутиться от его бесцеремонности, недовольно повёл бровями, но всё же подчинился.

– Боярин, то не положено… – смешался отец Мисаил и опустил глаза перед Ляпуновым, чтобы не глядеть на его разгорячённое, в рыжих пятнах лицо.

От этого, что на пути встал ещё какой-то поп, Захарий гаркнул, жарко выдохнул ему в лицо:

– Делай, отче! А я возьму сей грех на душу свою!

Протоиерей вздрогнул, понял, что этот-то не шутит…

От окрика Ляпунова и князь Василий Тюфякин тоже вздрогнул, быстро подскочил к Шуйскому, встал рядом с ним и громко повторил вслед за дьяконом отречение.

Иноки выстригли у Шуйского остатки волос на лысом темечке. Затем они прикрыли ему голову чёрной скуфейкой и накинули на его безвольно поникшие плечи длинную монашескую рясу. И под капюшоном скрылось горько сморщившееся старческое лицо.

– Михайло и ты, Фёдор, свезите его в Чудов! – приказал Ляпунов Аксёнову и Хомутову, строго поглядел им в глаза: он опасался, что по дороге они увильнут от этого дела.

Шуйского вывели во двор, затолкали в крытую повозку, и она, под охраной конных, загромыхала по деревянной мостовой к Кремлю.

Протоиерей двинулся было со своими вслед за ней, но ему загородил дорогу Ляпунов:

– Не-е, отче, ты нужен ещё здесь! Царицу надо наставить на отречение!

И он ехидно ухмыльнулся ему в лицо.

– То дело игуменьи обители, где в инокинях будет государыня, – хмуро пробормотал отец Мисаил, которому всё больше и больше не нравился этот суетливый рослый дворянин с рыжей бородой и недюжинной физической силой.

– Ну что же, возьмёмся и за это дело, – сказал Захарий. – Привезём игуменью из Вознесения.

* * *

Марию, на женской половине хором, они застали в окружении комнатных девиц. Она, ещё юная, прелестная, ведь только-только начала жить, сидела так, будто хотела затеряться среди своих комнатных девиц. Когда же к ней бесцеремонно вломились дворяне, а с ними была игуменья и монашки, она поняла, что теперь настала её очередь. И она с гневом, а ещё больше от страха, набросилась на них:

– Как смеете в покои женские входить?!

По-детски, беспомощно всё это вышло у неё.

– Мария, твоего Василия постригли и в Чудов отвезли, – с удовольствием объявил ей Ляпунов. – Сейчас пришли мы за тобой… Кхе-кхе!..

– Холоп, забыл ты, перед кем стоишь?! – Дрожь, предательская дрожь всё выдаёт, пронзила всю её.

– Да нет, Мария, не забыл. Ты иночество примешь, как Василий твой. Таких, как ты, не спрашивают жён! Твоя судьба в приданом Василию была заложена… Кхе-кхе! – снова всё то же покашливание со злым смешком.

Мария, поняв, что на испуг рыжего не взять, вскрикнула: «Нет, нет!»

Взлетели широкие вошвы её летника огненного цвета, и она, похожая в нём на курочку-пеструшку, заметалась по комнате, как слепая натыкаясь на девушек и опрокидывая вещи.

«А красива, чёрт возьми!» – невольно мелькнула у Ляпунова завистливая мысль, но он тут же вернулся к делу и строго приказал:

– Игуменья – за дело!

Ища укрытия, Мария бросилась из палаты, но у дверей ей загородили дорогу боярские дети. Сзади же подскочил Пушкин и ухватил её за летник.

Она забилась в руках у него и заплакала: «Не надо, прошу и умоляю!»

– Опомнитесь – что делаете! – возмутилась игуменья. – Стыдитесь – царица перед вами!

Мария кинулась от двери назад, в угол палаты, упала на колени под иконой и зашептала: «О, Божья Мать, помоги, заступница! В миру тебе служить я буду, в миру! До самой смертушки, в миру! Небесная Царица, умоляю – помоги!.. Нет иной защиты у меня!..»

Игуменья стала сердито наступать на дворян, оттесняя их от царицы.

– Вы жён своих не держите в чести! А здесь – царица! При жизни – как святая! Уберите руки от избранницы Христа!

Захарий подошёл к игуменье и стал настороженно наблюдать за ней и царицей. Он не доверял никому…

– Успокойся, дочь моя, успокойся, – тихо заговорила игуменья, ласково гладя по спине Марию. – Значит, так угодно Богу было…

– О матушка, спаси! – с надрывом вырвалось у Марии, она припала к старице, чувствуя, что силы покидают. – Я жить хочу, любить, детей