…Почему ты решил, что она позвонит, спросил у зеркала. С какой стати? Ведь ездила же как-то раньше, вон и метро близко. Автобусы. Такси, в конце концов.

Он хищно схватил трубку зазвонившего телефона. Борис. «Есть идея…» После разговора Ян закурил и долго водил карандашом по чистому листу, вырисовывая причудливый орнамент. «Идея» была полной неожиданностью: полная ставка на работе плюс та задача, о которой в лаборатории Дяди Саши только начинали мечтать. А тут – решай не хочу. Потому и звонил Алекс.

…Египтянку зовут Юля.

…Завтра надо дать ответ. Борис объяснил: «там сложная кухня, не тяни».

Часы лежали на столе. В университет Ян безнадежно опоздал и знал, что хладнокровный китайский юноша посмотрит на часы, прежде чем уйти. К беседе с ним Ян был готов, однако чувствовал себя так далеко от лаборатории, где должен был сейчас находиться, словно научный руководитель вместе с университетом переместились куда-то далеко… в Китай.

Думать, решать и снова думать. Не над идеей Бориса – тут и думать нечего, – а над задачей, дразнящей и – пока – недосягаемой.

Он не испытывал никаких сожалений об университете. Не срасталось, несмотря на его попытки, с самого начала. Так и должно было разрешиться, потому что шло отторжение; кого кем, уже не имело значения, как и то, что не напишет он диссертацию, не сделает академической карьеры и мать не сможет им гордиться, как гордится диссертацией Якова, написанной только благодаря ее жертве. Нет, ничего этого не будет, но… «Что пользы человеку приобресть весь мир, а себя самого погубить?»

Объяснение с матерью грозило скандалом, Евангелием ее не проймешь. Екнуло неприятно внутри, вспомнился беспомощный голос Якова: «Что я мамашке скажу?» С Яшей проще; правда, начнет уговаривать – приезжай, мол. Приеду, дядя. На Новый год.

…Он ничего не знал о ней, только имя и голос. Она сидела с опущенными глазами (голубыми? карими?), не хотела говорить об эмиграции. Да что там рассказывать – у всех более или менее плоско-параллельно: родственники – вызов – Европа – самолет через океан. Ее челка падала на лоб, а так – майка, джинсы, сумка через плечо. «Вы сможете вернуться».

Зачем, если ты сидишь со мной рядом?..

И что он скажет ей, когда позвонит? Он твердо знал, что позвонит.

У них есть пароль: Город.

7

Юля впервые за полгода в Америке встретила земляка. Непривычное, армейское какое-то слово: «земеля». «Встретила» – сильно сказано: ее воткнули, как редиску, в чужую машину, не спросив, удобно ли хозяину, – вези, мол, тебе по дороге.

По дороге ли? Заехали черт знает куда, он только приговаривал: «Поедем через наоборот». Она хоть на телеге поехала бы, так разозлилась на этого «историка». Пимен в эмиграции. Расскажите да расскажите. С какой стати? Самой бы разобраться…

Хорошее имя – Ян: короткое, ничего лишнего. Как и в нем самом – молчал, курил, слушал. В какой-то момент его лицо показалось знакомым, где-то давно виденным. Ложная память; никогда не виделись. Или в большой компании, попробуй запомни всех. Проще всего спросить его, но прозвучит многозначительно, как в кино: «Мы с вами где-то встречались?..»

Они встретились неожиданно через несколько дней в кафе. Вторая сигнальная система помогла преодолеть неизбежную заминку после приветствия, разговор начался о Городе: общие друзья, знакомые. Никого не нашлось. Оба учились в университете, но Юлин исторический факультет находился далеко от физмата, жили они в разных районах, зато Город был общим.

Как и теперь, подумал Ян.

Он иначе представлял себе историка: почему-то мужчиной, и немолодым, вроде Бориса.

– Ты тоже пишешь историю эмиграции? – спросил, улыбнувшись.

– Нет. Историю мутного времени. Не пишу – кратко конспектирую.

– Я думал: Смутное?.. По истории у меня была тройка.

Юля ответила серьезно:

– По-моему, в каждом периоде бывает свое «смутное» время. Как сейчас в Союзе; а как его потом назовут, кто знает? Я условно обозначила как мутное время.

Из кафе вышли в сумерки. Над входом горели неоновые буквы «The Coffee Connection», и название показалось Яну судьбоносным.

– Машину починили?

Не говорить же об истории. Выяснилось – да, починили, но за ней надо ехать в какую-то тьмутаракань по «китайской дороге», как выразилась Юля.

– Хайвэй?

Долго смеялись. Он рассказал, как пересек на машине всю страну по «китайской дороге». Говорил увлеченно, почти восторженно: рыжий песок пустыни, лица, вырубленные в скале, спокойный взгляд лося, пасущиеся бизоны. Когда-нибудь он еще раз проедет – медленно, с фотоаппаратом, – а пока летает в Сан-Армандо самолетом.

– И часто летаешь?

– Пару раз в год. Моих тинейджеров оставлять надолго нельзя.

Воздух стал прохладным. Юля накинула легкий жакет. Из кармана выскользнула шоколадка.

– Для Антоши, – пояснила.

В кафе и на улице говорить было легко, но теперь померещившаяся Яну connection оборвалась – да и была ли? – и любое самое незначительное слово, готовое вырваться, оставалось внутри, молчание стало напряженным, будто сзади сидел кто-то посторонний и при нем нельзя было свободно переговариваться.

Мог бы сообразить, с досадой думал Ян, остановившись на светофоре, что вряд ли она приходит в пустую квартиру. Конечно, там сидит муж – или бойфренд, и. о. мужа, – ждет любимую шоколадку. Любимую с шоколадкой. Самому Антоше западло вызволять машину. Хайвэй ему не по зубам. А я, дурак, выпилился везти ее за машиной.

– Вот и приехали.

Показалось или нет, что не скрывает облегчения? Плевать.

И спросил, доставая сигареты:

– Когда тебе за машиной ехать? Я могу отвезти.

– Нет-нет, зачем? Я договорилась уже, спасибо.

Вежливо улыбнулась, помахала рукой и вошла в парадное.

…Мир остался прежним, черно-белым, не существовало никакой цветной фотографии, да и окно никто не мыл, а тогда птицы малоотличимы друг от друга. Ты приедешь домой – закуришь сигарету – включишь музыку… Разве этого мало? Пускай за окном промелькнули яркие зеленые буквы «The Coffee Connection» – будешь ходить в другое кафе.

Ни с кем она, конечно, не договаривалась и, как выцарапать машину, не знала. Зачем отказалась? Не от большого ума: машина нужна позарез – ехать за Антошкой.

Письма из лагеря приходили каждый день. «Я очень скучаю – забери меня, пожалуйста – здесь хуже, чем в больнице, лучше бы второй аппендицит – я моюсь каждый вечер, ты не думай – они смеются, когда я говорю по-английски – папа звонил? – тут есть один русский парень, он говорит, что все будет окей – я тебя жду – »

Каково одиннадцатилетнему в чуждом окружении, когда сама в тридцать восемь ощущаешь свою инородность? Антошку надо было забирать, а лучше – совсем не посылать в лагерь, очень уж дорогой ценой шло привыкание. Замкнется, замолчит – что тогда? «Ты не понимаешь, Юля, – после развода муж по-прежнему говорил снисходительно, – парень должен врасти в среду, в язык. В лагере спорт, они плавают в озере, в бассейне; там отличные воспитатели. Не делай из Антошки бабу».