коробка, внутри груда камней и хлама. Подойдя поближе, я в очередной раз присел. Уставился на белые стены со слепыми отверстиями окон. Здесь в комнате с балконом на втором этаже и жила парижанка из XVI округа. Про её мужа я почему-то не вспомнил. Поискал глазами зелёные доски от её балкона. Но не было даже их: очевидно, подобрали на дрова. Спросить о судьбе семьи Лаваль тоже было некого: хозяева её комнаты жили в соседней квартире.

Подхватив баул, зашагал к своему жилищу. Да и был ли смысл в расспросах? Они отсиделись в убежище или давно уже покинули остров. А дом? Дом остался только как память — память, продуваемая ветрами. Пока совсем не выветрится. И я шагал и шагал.

Мысль о том, что и мой дом могла постигнуть та же участь почему-то не приходила мне в голову — наверное, увиденное смешало всё в моём сознании, заставив уйти в себя. Это была скорее не подавленность, а недоумение: кругом разрушенный город, но только разрушение твоего непосредственного окружения вызывает хаос в понимании окружающего. Поэтому, когда я подошёл к дому «Святой Николай», то не успел даже осознать радость оттого, что моё жилище уцелело. Медленно поднялся на третий этаж, развязал замок, открыл дверь в квартиру. Подошёл к комнате соседки, постучал, но никто не ответил. Пожав плечами, направился к своей двери. Открыв её, уже собирался войти, когда увидел свёрнутый листок бумаги на полу. «Кто-то подсунул его под дверь», — поднял и развернул его. «Нас временно перевели в Мдину. Когда вернусь, не знаю», — прочёл я. Взглянул на подпись: «Найдин».

Положив записку в карман куртки, вошёл внутрь, бросил баул, огляделся вокруг и тут же чихнул: везде царила пыль от известняка разрушенных домов по соседству. Мне пришлось заняться уборкой комнаты. Таз воды, тряпки, веник — и через пару часов я уже мог прилечь на кровать в относительно чистой комнате.

На меня напала апатия — в голове стало пусто: завтра с утра в порт искать себе место матроса на каком-нибудь судне, место помощника у Канинхена, наверно, уже давно занято. Но, может, англичанин поможет попасть в какой-нибудь конвой. Конвой… Мальтийские конвои превратились в караваны смерти. Однако даже в них транспортные суда являлись безнадёжными смертниками — главной мишенью налётов. Но что мне оставалось делать? Околачиваться по бомбоубежищам? А в перерывах стоять за бесплатной бобовой похлёбкой? Мысли о еде заставили меня вспомнить о двухстах граммах хлеба в моём бауле. Паёк на день мне дали в госпитале. Не вставая с кровати, пошарил в сумке. «Нет, не потерял. Да, вот в тряпице завёрнут чёрствый кусок». Вдруг рука наткнулась на что-то жёсткое цилиндрической формы. «Конечно, как я мог забыть? Это же консервная банка с бобами — подарок Канинхена». Банку я поставил в шкаф.

«Всё-таки я родился в рубашке, — попытался настроиться на позитивный лад. — Еда имеется, но есть совершенно не хочется. Вот оно преимущество боли: физические страдания заглушают аппетит». На такой жизнерадостной волне я и уснул. Но долго поспать мне не удалось: раздались сигналы воздушной тревоги. Вскочив с кровати, подхватил баул и поспешил на выход. Уже наступали сумерки. Возможно, это будет последний налёт за эти сутки. Выйдя на улицу, оглянулся на «Святого Николая». Забыв, о своих лёгких, попытался вздохнуть — может быть, вижу его последний раз, — но покалывание в груди перехватило моё дыхание: «Вперёд, сентиментальностей на сегодня было предостаточно».

Мои ноги неслись по узкой дорожке улиц: где находится убежище, я заранее выучил. И найти его было просто — недалеко от входа мужчина в серой униформе натужно крутил ручную сирену, в воздухе противно гудел острый звук. Мне казалось, что он протыкает мои барабанные перепонки. Пропустив семейство с двумя детьми, я спустился в подземелье. Женщина в такой же серой униформе гражданской обороны с керосиновой лампой распределяла входящих. По указке её руки я последовал за семейством в дальний угол подземелья. Там, на деревянных лавках, мы и устроились в ожидании налёта. Время от времени приподнимая голову, я ждал характерных звуков. Пожилая пара (наверное, дедушка и бабушка) терпеливо сидели, сложив руки на коленях. Мне показалось, насколько позволяла лампа, висевшая на углу поворота в наш коридор, что эта пара неотрывно смотрела немигающими глазами в противоположенную стену. Глядя на них, я почувствовал себя участником какого-то ритуала — ритуала испытания жизни. Сама собой возникала безумная мысль: «Иногда кажется, что мальтийцы, не имея оружия, могут только силой духа отражать коричневую нечисть. Это что-то за гранью понимания».

«Будем надеяться, что сейчас они уберегут и меня», — я посмотрел на соседей, потом, бросив баул под голову, вытянулся на пустой лавке — людей было немного, основная часть горожан эвакуировалась из столицы в центр острова — подальше от порта, главной цели итальянцев. Закрыл глаза. Попытался задремать — не получилось, в голову лезли всякие мысли, но, прежде всего, — о судьбе Надэж. А если она, действительно, погибла? И Лаваль был прав: решение остаться на острове — это смертельная ошибка для неё. Может, всё-таки надо было отойти в сторону? И тогда тебе выпадет удача — ты останешься в живых. Ведь это чужая война… Сам Жорж, наверное, вернулся в Александрию или Бейрут — и, значит, спасся. Что ж пусть хранит его Господь.

Ухающие звуки и лёгкое дрожание стен отвлекло меня от раздумий о парижской паре. Приглушённость звуков от взрывов успокаивала: мы далеки от эпицентра бомбардировки. Повернул голову в сторону соседей напротив: они как сидели, так и продолжали сидеть, сложив руки на коленях. Интересно, о чём они думают в такие моменты? Попытался прочесть по лицам их мысли: бесполезно, в этом сумраке невозможно было уловить какие-то эмоции, даже если бы они их и не скрывали. «Возможно, молятся. А возможно, и ни о чём не думают, как будто пережидают ненастную погоду, — лениво прозвучал ответ в моём мозгу. — Во всяком случае, неистового патриотизма не заметно», — усмехнулся я.

Перевёл взгляд на детей: девочка сосредоточенно укачивала куклу в белом платье. Мальчик катал по лавке картонную машину. Дети, погружённые в свои игры, вели себя так, как будто ничего не происходило. По-моему, детское сознание не воспринимало окружающую опасность. Хотя, я думаю, это было не первое их времяпровождение под землёй — привычка. Привычка? Наверное, только дети могут привыкнуть к таким вещам, не осознавая ужаса происходящего. Взрослым тяжелее: ожидание осознанной угрозы иногда