никогда так не желала смерти, прекрасной, драматичной, подобной смерти Офелии, Клеопатры, Джульетты…

Санитары и Грених уже насилу справлялись, удерживая мечущуюся и выкрикивающую драматичные реплики пациентку.

– Проснитесь! – вскричал профессор, сжав ее локти и как следует встряхнув.

К удивлению санитаров, Цыганка мгновенно перестала биться, задержав вопросительно-испуганный взгляд на Гренихе, мол, что за чушь вы несете, доктор. Грених в ответ глядел на нее в немом ожидании и с затаенным напряжением. Так и застыли они на мгновение, уставившись друг на друга. В конце концов Константин Федорович осторожно выпустил руки пациентки.

Она продолжала непонимающе глядеть, потом сложила пальцы, словно гимназистка, изобразила на лице оскорбленную невинность и опустила голову. Воспользовавшись ее готовностью к смирению, Грених предложил помощь медсестры, которая смыла бы кровь с лица и обработала ссадины. Пациентка чуть кивнула, все еще пребывая в состоянии оскорбленного достоинства, чем, по-видимому, пыталась скрыть стыд. Она прекрасно умела владеть собой, и болезнь ее была больше надуманной.

– Что заставило вас принять приглашение? – спросил Константин Федорович, едва все удалились и он остался с больной наедине.

Стешина бросила взгляд, полный упрека, который сменился удивлением, но изумление померкло под туманом неких осознаний. В голове пациентки шла борьба: сознаться, напридумать чего, смолчать или же продолжать обидчиво вздергивать подбородком.

– Вам виднее! – с вызовом бросила она.

– Нисколько.

– Я все прекрасно поняла, доктор. Это была ловушка!

– Ловушка для вас?

– Для нас всех! Для тех, кто вам соврал и бежал из больницы. Я знаю… Я знаю, что сумасшедших вылечить невозможно. Ваша работа – иллюзия помощи. Наша работа – притворяться, что здоровы. Вы притворяетесь, что лечите нас, мы – что выздоровели. Это порочный круг! Но разве это справедливо? Справедливо заставлять тех, кто родился не таким, как все, втискиваться в узкие рамки надуманной нормальности?

– Вы, Василиса Антоновна, не сумасшедшая, – мягко возразил Грених.

– Но это вы меня такой зовете! Да, я не сумасшедшая. Моя душа шире, чем у некоторых, мое сознание глубже, чем это дозволено в советском обществе. Человека, на которого снизошло благословение небес, с искрой божьей в сердце, нарекают безумцем. И тогда ничего иного не остается, как принять это ярмо. О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым. В этой войне может победить только сумасшедший!

Похоже, фраза, произнесенная гипнотизером не единожды во время злосчастных собраний, занозой застряла в головах пациентов. Грениха внутренне передергивало всякий раз, как те изрекали ее, повторяя слово в слово, будто заученный урок или некое заклинание. То был яркий пример внушенной эхолалии.

– Хорошо, – вдруг заявила она, видя, что Грених молчит. – Вы победили! Вы поймали меня на лжи. Я пыталась улизнуть из-под вашей власти. Поймали, расставив изысканную ловушку, достойную такого изобретательного ума, как ваш. Преклоняюсь перед талантом профессора Грениха! Теперь у вас есть все основания сказать моему супругу, что вы запрете меня на третьем этаже отделения для буйных на веки вечные.

Грених приподнял брови.

– Я не понимаю, о чем речь, Василиса Антоновна.

– Не делайте таких глаз, – раздраженно огрызнулась Стешина. – Мальчишка, что принес приглашение, сказал: профессор Грених велел передать. Я полагала, что вы врачуете души, а вы видите в своих больных подопытных кроликов, проверяя на нас бесчисленное количество бредовых теорий и прочей ученой ерунды.

– Почему вы не вышвырнули его в помойное ведро?

– Ах, вам сейчас должно быть смешно! Смейтесь, смейтесь, доктор, над тем, что глупая пациентка не прошла проверку на эту вашу мерзостную нормальность. Но я вам доверяла! Я верила вам до последнего момента, пока вы не вывели меня из игры своим «проснитесь!». Зачем было это делать, прежде…

Она запнулась, потому что вынуждена была продолжить фразу упоминанием о желанном самоубийстве, и, будучи в здравом уме, эта мысль не показалась ей вразумительной. Она призадумалась, ужасающе глядя в пол. Грених успел подхватить ее мысль, прежде чем пациентка продолжила бы нести патетическую околесицу.

– То есть вам ни в коем случае нельзя было помешать наложить на себя руки?

– Зачем было вообще заставлять меня это делать?

– Я разве говорил, что заставлял вас? Разрешите задать вам несколько вопросов, чтобы привести в порядок собственные соображения. Итак, вы получили приглашение, и оно заинтересовало вас тем, что было якобы от меня?

– Якобы! – передразнила его Стешина.

– И, явившись на собрание в полночь, послушав речи выславшего сие приглашение, вы все равно продолжали думать, что за ним стою я?

– А точнее, за ширмой.

Грених тяжело вздохнул.

– И не допустили ни единой мысли покинуть балаган? Не почувствовали подвоха?

– Я полагала, что это что-то важное значит.

– Что?

– Особый вид терапии.

– Неужели вы подумали, что я заставлю вас наложить на себя руки, чтобы доказать вам ваше нездоровье? Не кажется ли вам, что это какая-то чересчур варварская терапия, негуманная и глупая к тому же? А теперь послушайте меня. Я к обществу масок имею отношение такое же, как и вы. Я получил приглашение и, побывав на сем собрании, лишь подивился тому, чего только заскучавший и мучимый хандрой современный обыватель, падкий до странных забав и опасных развлечений, не придумает, чтобы скрасить свою скуку. Голодные времена позади, в хлебе, несмотря на кризис, недостатка особого не испытываем, подавайте теперь зрелищ!

Стешина вскинула на него глаза, полные недоумения.

– Фокусник, к вашим услугам, – развел руками Грених в приветственно-театральном жесте.

– Фокусник? Сидевший в другом от меня конце партера? В цилиндре?

– К счастью, мне известна причина сегодняшнего вашего внезапного пароксизма. И поскольку вы стали жертвой обмана чувств, то я не стану запирать вас в больнице. Но не окажись я там, никто не уберег бы вас сегодня от ремней, ледяного душа и одиночной камеры. Поведение, которое вам внушили, выглядело не только угрожающе, пугающе, но и необъяснимо. А пока бы мы искали объяснение, вы бы проводили дни за днями в смирительной рубашке.

Она слушала, поджав губы и опустив глаза, сомнение и недоверие в ее лице сменилось выражением осознанности. Когда Грених закончил, она еще некоторое время молчала, глядя на решетку койки, меж ее бровями складки стали еще глубже.

– Неужели вы считаете, что я бы стал это делать? – тихо спросил Грених. Она шевельнула губами, ничего сначала не сказала, молчала еще минуту, а потом подняла голову.

– Но никто больше так не умеет. У вас дар!

– Видимо, умеет. Может, я сам и научил этого прохиндея, кто знает, – сорвалось грустное не к месту. Но именно это искреннее восклицание Грениха окончательно и вернуло актрисе трезвость рассудка.

– И ведь, правда, сколько у вас учеников