каковы их цели… Для хулиганства задумка имеет слишком большой масштаб: арендовать театр, нанять людей, которые в костюмах бесов успевали бы менять пластинки на граммофонах и раздавать зрителям реквизит… Или же под этим мероприятием кроется какой-то заговор. Но, по моим подсчетам, в нем участвуют люди, так или иначе связанные с центром Сербского, то есть почти все маски – это наши пациенты.

Петя с вытянутым, бледным лицом, перенес свой портфель со стула на пол и, прошептав: «Вы позволите?», сел. Все это время он не отрывал от Грениха ясных, честных и сияющих интересом глаз.

– И в чем же суть этого мероприятия? Зачем все-таки их всех позвали?

– Чтобы под гипнозом внушить какую-нибудь пакость. Пажу, например, велели забраться на крышу кареты «Скорой помощи», – Грених немного подумал, стоит ли Пете знать, кто был Пажом, и что профессор поймал его едва не за минуту до безумного шага, но решил, что сохранит инкогнито Соловьева в интересах мальчишки.

– И все? – Петя расслабился. – Я-то подумал – убить кого-то.

– До этого может дойти, кто их знает.

– А как это остановить?

– Во-первых, до следующего собрания у нас целый день. И все, что мы можем сделать сегодня, это нейтрализовать нескольких участников, которых я уже вычислил, а потом, – профессор вынул из-под папки список и протянул его Пете, – попробовать вычислить остальных и попросить их не ходить на сомнительные собрания. А уж в полночь явимся в театр Мейерхольда и разоблачим негодяев. Если нас туда, конечно, пустят…

– А кого вы успели разоблачить?

– Во-первых, Черрути. Он придет сегодня, жду его с минуты на минуту. Сложно было вылечить его боязнь открытого пространства? Сложно, очень. Если выяснится, что он посещал ту сходку, могут возникнуть проблемы мирового масштаба. Между Италией и Советским Союзом дипломатические отношения восстановлены всего три года назад. Нельзя, чтобы они полетели к чертям из-за того, что кто-то вздумал впутать племянника посла в такую дрянь. Вы понимаете всю серьезность ситуации, Петя?

– Да, – покраснел он, как нашкодивший ребенок, искренне сожалеющий о своем поступке и готовый на все, чтобы исправиться.

Он поднялся, минуту стоял, низко опустив голову и кусая губы.

– Самурай, – выдавил наконец Петя, вскинул взгляд и порывисто протянул руки. – Я испугался… Не сознался сразу, а потом покатилось… Я позавчера был там… Но ушел! Ушел, потому что… это какое-то… хуже слов не слышал за всю жизнь. И того, что было потом, я не застал… Я бросил… Я бросил там пациента! Черрути. Горе мне, я никудышный врач, просто трус.

Грених некоторое время сидел молча, стараясь сохранить в лице упрек, но чувство облегчения уже разлилось по сердцу бальзамом. Как хорошо, что земля носила таких честных и прямодушных молодых людей.

– У нас еще есть немного времени, чтобы закончить доклад, доставай свои блокноты, садись, – спокойным тоном предложил профессор, указав на стул.

В восемь утра в одном из залов, отведенных под лекторий, состоялось закрытое заседание. Были приглашены невропатологи и психиатры из Психоаналитического и Психоневрологического институтов, судебные эксперты из КСЭ. Открыл заседание Довбня, следом пару слов сказала его зам – Цецилия Мироновна. В зале сидели несколько пациентов, в том числе Черрути. На почетном месте со скучающим видом восседал представитель Главного управления мест заключения ОГПУ.

После речей Довбни и Фейнберг вниманием собравшихся завладел Грених. Поначалу он решил прочесть доклад как можно скорее, без отсылок и комментариев, но вошел во вкус и не мог остановиться, плывя по волнам дела, которым жил и горел. Каждый случай он описывал с чувством, в деталях, пациенты в зале поднимались по его просьбе, чтобы подтвердить его слова. Зал слушал с затаенным дыханием, иногда раздавались возгласы: «Хм, смело!» или «Этого не может быть!». Даже член ОГПУ оживился, едва Грених продемонстрировал искусство гипноза на одном из больных, и уже слушал докладчика с большим вниманием. Когда речь зашла о Черрути, тот тоже поднялся и на кривом русском, помогая себе жестикуляцией, поддакивал и соглашался.

Наступило обеденное время, но никто не смотрел на часы. Заседание рисковало затянуться до вечера, вдруг вошла старшая медсестра, объявив о чрезвычайном случае, требующем вмешательства Константина Федоровича.

Тишину института сотрясло прибытие старой пациентки Грениха, выписанной полгода назад. Ее насилу удержали от самоубийства. Поначалу Константин Федорович не придал значения, пациенты всякие бывают, хотел перепоручить ее младшему ординатору, но Ярусова настаивала: успокоить ее мог только заведующий отделением. Довбня отпустил Грениха, сказав, что завершит заседание сам. И тот с неохотой отправился в приемный покой.

Пациентка была точно одержимой. В приемный покой ее затащили всю в крови, поскольку она умудрилась открыть на ходу дверцу таксомотора, на котором ее вез в больницу супруг, и вылетела на полном ходу, ободрав лицо о мостовую, чудом не угодив под колеса встречной телеги и не переломав костей. В палате она вырвала из рук сестры милосердия пузырек с карболовой, разбила об стену и успела провести осколком под ухом.

Грених встретил бывшую пациентку уже в отделении буйных и неспокойных больных, опутанной в смирительную рубашку, перепачканную пятнами крови. А когда подошел ближе, даже под слоем потекшего грима и многочисленных ссадин на перекошенном безумием, опухшем лице, признал Цыганку. Тотчас вспомнил и описание Риты: «Эксцентрично накрашенная дама без маски, ее при случае можно узнать в лицо». Это была пациентка, доставившая в начале лечения кучу хлопот своей истерией и вымышленным неврозом. Однако терапию она приняла весьма успешно.

Маску Цыганки получила бывшая певица из театра музыкальной комедии, который переименовали в «Трудовой коллектив артистов оперетты», а потом и вовсе закрыли. Труппа дала последнее представление этим маем в эстрадном театре-варьете «Альказар» и была распущена.

Василиса Антоновна Стешина была одной из тех, кто, оставив свое дело, впадает в отчаяние от безделья и мук, вызванных воспоминаниями о былой славе, блестящих гастролях, овациях и толпах поклонников. Некогда сиявшей на всех афишах столицы певице шел пятый десяток, но она сохранила стройность, умение себя держать, не уставая ежедневно наносить актерский грим, как это принято делать только перед выходом на сцену.

Зайдя в палату, Грених заговорил с пациенткой привычным спокойным тоном. Она вроде узнала его, но поглядывала с недоверием, точно слова, которые подбирал профессор, были для нее в новинку. Он пообещал, что рубашку снимут, если она согласится на спокойный диалог. Она кивнула, ей развязали рукава. Но едва пациентка высвободилась, как тотчас оказалась у приоткрытого окна третьего этажа. Санитарам насилу удалось ее поймать в самый последний момент и втянуть обратно в палату. Она вцепилась в подоконник и принялась истошно вопить, что