Во Франции конца XVIII века оккультное мышление подобного рода было взято на вооружение писателями анти-Просвещения и иллюминатами – теми, кто действительно верил в ангелов, духов, чертов (и сильфов). Однако сильфы и сильфиды были не просто воздушными и ангелоподобными: по некоторым представлениям, это были сексуальные создания, являвшиеся, чтобы «подарить высшее наслаждение», при этом, как ни парадоксально, их также считали вполне целомудренными (вопрос, могла ли женщина от них забеременеть, остается открытым). После революции привлекательность сильфов и сильфид не ослабла. Наоборот, в начале XIX столетия Виктор Гюго и Александр Дюма-отец, среди прочих, писали о них поэмы, и популярный бард Пьер-Жан де Беранже написал песню «Сильфида» на мотив Je ne sais plus ce que je veux («Я сам не знаю, чего хочу»). Нодье, Готье, Гейне, Гофман и другие были увлечены этим «невидимым народом» волшебных существ21.

Впрочем, самые показательные описания сильфид принадлежат перу Франсуа-Рене Шатобриана (1786–1848) – дуайена раннего французского романтизма и яркой фигуры в литературной и политической жизни Франции. Родившийся в обедневшей дворянской семье в Бретани, Шатобриан, как и Нодье, повзрослел во времена разрушения и насилия, принесенных революцией. Ему едва исполнился 21 год, когда разразилась революция, и он был глубоко потрясен как ее «гигантским замыслом», так и ее страшной жестокостью и террором. Опустошенный, пережив крах всего, что было ему близко, одно время Шатобриан служил в войсках за пределами Франции, а потом уехал в Лондон. Глубоко разочарованный в просвещенческом рационализме, «полный страсти» (как он отмечал) и встревоженный возрастающим чувством тоски, он с головой погрузился в идею того, что доабсолютистское христианство и средневековое прошлое могли бы вдохнуть новую жизнь в политику и открыть путь к безграничной духовности, к которой он так стремился.

Шатобриан обратился к мистерии готического искусства. Развалины, необъятная природа, мечты и «преувеличенная любовь к одиночеству» стали основными темами в его жизни и творчестве: «Воображение богато, всеохватно, полно чудес, а бытие бедно, сухо, лишено иллюзий. Мы, полные любви, живем в пустом мире». В надежде объединить свободы революции 1789 года и духовные силы легендарного прошлого, в годы реставрации Бурбонов Шатобриан служил монархии и был невероятно огорчен ее провалом и падением. После революции 1830 года он оставил общественную жизнь и писал в уединении, иногда уезжая за границу22.

В 1832 году он вернулся к своим мемуарам, которые начал в первые годы столетия; его посещают отчаянные мысли о суициде, он пишет о близком к безумию смятении, о любви, своих потрясениях и восторгах. Его печальные раздумья несли отпечаток страстных встреч с воображаемой женщиной («фантомом любви») и сдерживаемого желания. Она появилась еще в первых вариантах мемуаров, но в 1832 году он писал о ней с вновь разгоревшейся страстью. В том же году Шатобриан был на премьере «Сильфиды» в Парижской опере и был глубоко тронут искусством Тальони. С тех пор его фантом получил имя – Сильфида23.

Его Сильфида, как он уверял, впервые явилась в «безумные годы» его юности, когда он долгими часами бродил в одиночестве по семейному средневековому замку Комбург, в окружении темных лесов и захватывающих дух видов. Она постоянно присутствовала в его жизни, его существование было пронизано ее неизменным волнующим присутствием; она «состояла из черт всех женщин», которыми он восхищался, и он все время «ретушировал» ее облик на свой вкус, то добавляя ей глаза деревенской девушки, то придавая грации Пресвятой Девы или элегантности гранд-дам с картин былых времен монархического величия. Этот невидимый «шедевр женщины», столь схожий с утраченными мирами, о которых сожалел Шатобриан, сопровождал его на протяжении всей жизни. Однако образ Сильфиды не был утешительным, скорее она была «колдуньей» или «элегантным демоном», который вводил его в неистовство безудержной фантазии и желания24.

Например, однажды вечером в Комбурге он вызвал ее и последовал за ней в заоблачные выси: «Закутанный в ее кудри и развевающиеся одежды, я по воле ураганов качал верхушки деревьев, колебал гребни гор или вихрем кружился над морями. Погружаясь в пространство, нисходя с трона Божьего к вратам бездны, я силою моей любви правил мирами»[26]. Выбравшись из этого близкого к трансу состояния, он впал в тоску: Сильфида не реальна, а он никогда не отринет свое «вульгарное» существование. Он вернулся домой к ужину – с всклокоченными волосами, в пропитанной потом рубашке, с мокрым от дождя лицом – и как чужой сел за общий стол в состоянии, близком к помешательству, не в силах выносить пропасть между восхитительной Сильфидой и бесстрастным, безэмоциональным, домашним миром замка. В других случаях влюбленные отправлялись в воображаемое путешествие к берегам Нила, в горы Индии или иные экзотические места. Выдуманная им Сильфида была одновременно язычницей и христианкой, любовницей и девственницей. «Ева невинная и Ева падшая, ведунья, вселявшая в меня безумие, она была средоточием тайн и страсти; я возводил ее на алтарь и поклонялся ей»[27].

Впрочем, она была (хотя бы отчасти) вполне реальной: Шатобриан скопировал ее черты с Жюли Рекамье (1777–1849), с которой у него в 1817 году начался всепоглощающий роман, длившийся вплоть до его смерти в 1848 году. Жюли родилась в буржуазной среде, воспитывалась в монастыре и во время Террора вышла замуж за любовника своей матери, богача Рекамье. Прекрасная и отчужденная, она всегда носила простое платье в греческом стиле и узкую ленту на голове – Сент-Бёв называл ее «белой загадкой». Ее, хозяйку блестящего литературного салона, уважали за эти шившиеся на заказ «античные» наряды, служившие выражением скромности и благочестия. Она была «женщиной в белом» и (вполне сознательно) произведением искусства; ее часто изображали художники, пытавшиеся «схватить» ее загадку в живописи или скульптуре26.

Но Жюли вовсе не была статуей. Она была умной и начитанной, с четкими политическими взглядами, и в самые искренние моменты тоже предавалась меланхолии и волнам страсти. Ее добивались многие выдающиеся мужчины (включая либерального политика и теоретика Бенжамена Констана), но она оставалась бесстрастной и неприступной: ее эротическая привлекательность была обусловлена, подобно Сильфиде, недосягаемостью, независимостью и свободой. Хорошо знавшая ее мадам де Сталь, когда писала «Коринну», просила Жюли танцевать: в отличие от формальной элегантности французского светского танца, Коринна (Жюли) двигалась свободно и раскрепощенно, ее танец был полон «воображения» и «чувства»27.

Тревожные размышления Шатобриана о своей возлюбленной Сильфиде сегодня могут показаться нелепыми, однако в те времена его восхищение «фантомом» было частью широко распространенной едкой критики увлечения рационализмом и общества, основанного на материальном благосостоянии, лишенного нравственного и духовного содержания. Шатобриан стремился вернуть то, что он считал красотой, величием и честью рыцарственного и христианского прошлого, пусть и воображаемого. Это был совершенно полярный духу Просвещения порыв, подвергшийся позднее резкому осуждению: Карл Маркс упрекал Шатобриана в невыносимом «кокетстве» и «театральщине». Однако для многих французских романтиков, включая Нодье и Готье, Шатобриан стал пробным камнем. Как любил подчеркивать Готье, Мария Тальони запечатлелась в воображении Шатобриана: в ней он увидел прекрасное воплощение своих желаний28.