Так кем же была эта очаровательная, эпатажная, блистательно-талантливая и язвительно-умная – «неистовая Зинаида»?

Жарким днем в начале августа 1927 года на парапете набережной Круазетт сидели, безмятежно болтая ногами, две женщины. Со спины выглядели ровесницами, хотя одной было пятьдесят восемь лет, а другой – двадцать шесть. Первую молодили шелковый полупрозрачный шарф, который развевался вокруг шеи, тяжелые рыжие волосы, уложенные в прическу, и худенькая гибкая спина под розовой кофточкой. Обе были поэтессы, обе известны в России, из которой эмигрировали, и обе, это ясно уже, остались в истории литературы. Они разговаривали, но никто, разумеется, не слышал их беседы. Разве что чайки. Но одна фраза донеслась даже до нас: «Ах, Зинаида Николаевна, – воскликнула та, что моложе, – вас уважают за то, что вы интересуетесь возвышенным!..» «Я чуть не упала с парапета от такого понимания моей “формулы”, – усмехнется позже Гиппиус. – Это Толстой интересовался “возвышенным”. Я иное разумела. Интересоваться интересным. Это главное…»

Да, одна из сидящих на парапете была Зинаида Гиппиус, вторая – Нина Берберова. Берберова скажет позже, что Гиппиус в эти годы если и возражала кому-либо, то не иначе как укрываясь от мира «иронией, капризами, манерностью». Но добавит: даже Бунин не мог победить ее в споре, а его «житейский, элементарный, бытовой ключ» понимания жизни был ей и смешон, и неинтересен. Она же, повторим, интересовалась интересным, а «интересное» бывает, считала, – «всех размеров и состояний». И Бог, и дьявол, и поросенок, и любовь, и звезды. Интересны даже водяные пауки в ручье, на которых она с мужем загляделась как-то в Альпах; те так работали лапками, что Мережковский закричал вдруг: «Зина! Они – против течения! Они совсем как мы с тобой…» Да, они и поодиночке, и оба во всем были против течения! Так было в их жизни всегда. А началось, возможно, в Петербурге, когда они поселились в знаменитом доме Мурузи (С.-Петербург, Литейный пр-т, 24).

Это легендарный дом, о нем можно было бы долго рассказывать, но как-нибудь в следующий раз. Скажу лишь, что нобелевский лауреат Иосиф Бродский, живя в нем же (только ему, увы, и висит здесь мемориальная доска), долго обманывал других, да и сам, кажется, обманывался, утверждая, что Гиппиус с Мережковским жили когда-то именно в его квартире. Это не так, хотя последняя квартира их в этом доме была, как и коммуналка Бродского, действительно на втором этаже. Но если подняться на пятый этаж, куда семья Мережковских вселилась вначале, то вы окажетесь у дверей, за которыми февральской ночью 1892 года узкобедрая, гибкая, двадцатитрехлетняя женщина с пышными, «спущенными» на ночь волосами зажгла на столе керосиновую лампу (та была в виде совы с желтыми глазами) и, раскрыв чистую тетрадь, вывела по-французски: “Contes d’amour” – «Дневник любовных историй». Муж ее, Дмитрий, давно спал – «жаворонок», он работал по утрам. Тишина, тьма за окном, жар от натопленной печи. Но щеки женщины горели от иного – от угара тайных и мучительных мыслей. «Так я запуталась, что хочется оправдать себя… Думала, поцелуй и есть – падение. А ведь мне дан крест чувственности. Неужели животная страсть так сильна? Да и для чего она? Чистота победила. Тело должно быть побеждено…»

Дневники Гиппиус будет вести почти всегда. По цвету обложек назовет их: «Синяя книга», «Черная тетрадь», «Серый блокнот». Писала о пережитом, о мировой войне, революциях, эмиграции и почти все тетради сразу публиковала. Еще бы: мнения ее подхватывались на лету титулованными особами, министрами, ее подходы к жизни на все лады обсуждались в салонах и в печати, а дела, вроде учреждения Религиозно-философского общества, приобретали оглушительный общественный резонанс. Всё так! Но вот странность: ныне именно дневник о любви, который был не для печати («я сожгу его перед смертью») и который в России опубликуют лишь через полвека после смерти ее, читать без истинного волнения нельзя. Ибо о любви размышляла она, «Зинаида прекрасная», «обольстительный подросток», как назовут ее поэты Брюсов и Маковский, а с другой стороны – «панночка Вия», по словам Одоевцевой, или, как совсем уж круто отозвался о ней Лев Троцкий, – вообще «ведьма». Тот так и напишет: «Я не верю в нечистую силу. Ни в чертей, ни в ведьм. Впрочем, в ведьм верю – вспомнил Зинаиду Гиппиус…»

Словом, о любви, о том, как примирить на четвертом году замужества душу и тело, размышлял интеллектуал, человек без предрассудков, умный поэт и поэтичный ум. «Да, верю в любовь… как в чудо земли, – писала в ночи. – Верю, но знаю, что чуда нет и не будет. Сегодня сижу и плачу целый вечер… Не буду же просить подставить мне лестницу к облакам, раз у меня нет крыльев… Хочу того, чего не бывает. Хочу освобождения. Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня любит, но… как любят здоровье или жизнь. А я хочу… Я даже определить словами моего чуда не могу…»

А за три года до первой строки в ее дневнике на розовый коврик в Тифлисском соборе новобрачные ступили разом. Примета эта, впрочем, значения иметь не будет, Гиппиус всё равно будет главной в семье.

Она познакомилась с Мережковским всего полгода назад и, разумеется, самым загадочным образом. Зина уже увлекалась поэзией, даже рифмовала кое-что для себя, по-настоящему восхищалась стихами Надсона. И вдруг в зачитанном до дыр столичном журнале ей среди дифирамбов Надсону попалось имя молодого поэта, друга, кстати, Надсона – Мережковского. Имя запомнилось. А летом, когда она с матерью отдыхала в Боржоми, Мережковский, путешествуя по Кавказу, случайно оказался там же. Лил дождь, в гостиницу «Кавалерская» он не попал и решил немедленно уехать. Но на почте, где заказывал лошадей, его узнал молодой почтарь, латыш Якобсон, которого все звали «Силой», который тоже писал стихи и, убеждая Зину выйти за него замуж, говорил ей: «Вы sila, и я sila; вместе мы горы сдвинем…» Этот Сила и уговорил Мережковского (тому было двадцать три года всего) остаться, а сам в тот же вечер через знакомого гимназиста передал Зинаиде, что у него живет буддист из Индии, ходит в халатах и ни с кем не говорит. Зина гимназисту расхохоталась в лицо: «Вздор, – сказала. – Нет ни буддиста, ни халатов, а живет у него просто Мережковский». Почему выскочило это имя, она не узнает никогда. Но ровно через десять дней на танцевальном вечере в парке, в какой-то ротонде как-то само решилось, что они с Дмитрием… поженятся.

Из «Воспоминаний» З.Гиппиус: «Я не могу припомнить, как начался наш странный разговор. Самое странное, что он мне тогда не показался странным… Тут не было ни “предложения”, ни “объяснения”: мы, и главное, оба – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся… Начал, дал тон этот, очень простой, он, а я… незаметно в этот тон вошла… Бывала, и не раз, “влюблена”, знала, что это, а ведь тут – совсем что-то другое!..»

И дообъяснит: «Он просто говорил весело, живо и интересно – об интересном». Смущало одно: «Он – умнее меня. Я это знаю и все время буду знать и терпеть». Но это, как всё у нее, и радовало, ибо женихи ее (и Жером, и какой-то беленький красавчик Ваня, и тот же почтарь Сила) – все, увы, были «дураками», из-за чего она презирала даже свою любовь к ним.