— На месяцок, говоришь, — задумчиво пробормотал Михаил. — Что ж, на месяцок — можно. О цене условимся… Хочешь, так прям посейчас к боярину сходим… Ай… нет боярина-то, в отъезде. Придется — к тиуну.

— К тиуну, так к тиуну, — улыбнулся Ратников. — Нам-то какая разница?

Три дня Миша с парнями прокантовались где придется — ночевали на самых захудалых постоялых дворах, а то — и просто так, по окраинным посадским избам просились — и ничего, пускали.

А уж, потом, как работорговцы съехали, поселились в амбарце, можно сказать — в самом центре города! Ратников даже посмеивался про себя над собственной наглостью — ну, надо же, немцы его по всему городу ищут, а он вот — на самом виду!

Правда, оно, конечно, Миша на рожон-то не лез. Вновь отрастил волосы, бородку, став похожим на какого-нибудь рижского или ревельского купца, да и зря по улице не шатался. А в амбарце устроил нечто вроде лавки старьевщика — жить-то ведь на что-то надо, а в писцы опять не пойдешь — именно среди них и ищут. Хорошо хоть еще ребята могли свободно передвигаться — никому, даже своему отцу эконому, не были нужны.

Вот и ходили по дворам да усадьбам, в особенности отираясь у тех, подозрительных, кои Михаил аккуратно занес в список, не пожалев на такое дело изрядный кусок пергамента.

Быстро раскусив, что к чему, по дворам охотно давали старые вещи — за комиссию Ратников брал недорого, так что уже через неделю образовалась и первая прибыль, с которой Михаил первым делом купил изрядный жбан бражки для угощения торгового пристава. Хороший тот оказался мужик — выжига, каких мало. Брал мзду, ничем не брезгуя. Однако ж был по своему справедлив и надежен — взятки отрабатывал честно.

С ним как-то под вечер и выпили — «с морозцу». А иначе как было бы торговать?

Захмелев, пристав все жаловался, что невозможно стало работать:

— Такие времена настали, Миша, что не знаешь, кому служить. Вроде Орден сейчас… а вдруг придут новгородцы? Опять все под себя подомнут. Их тут многие ждут, рады будут… И кому служить-то?

— А ты, друже, служи делу, — улыбался Ратников. — Вот ведь, сам суди, на торжище изо всех приставов тебя только да Ермолая Кузьмичева уважают. А все почему?

— Почему? — поморгав, заинтересованно спросил пристав. Человек дородный, щекастый, он тут, от тепла, раскраснелся, распахнул шубу и стал чем-то напоминать борова.

— А потому, что ты с Ермолаем не как остальные глоты! — убежденно пояснил Михаил. — Себе — да, берете, но дочиста не грабите, и другим, людям всем, жить даете. С кого обычную мзду берете, с кого — малую… дифференцированный подход.

— Чего?

— Говорю — людям жить даете, не барствуете. Верить вам можно и дела решать.

— Это правильно, — пристав совсем раздобрел. — Всегда нужно, чтоб был кто-то, с кем договориться можно. А иначе-то как?

Ратников тут же налил и поддакнул:

— Это верно! Думаю, Александр-князь, как в город войдет, приставов менять сразу не кинется — чай, и поважнее заботы будут.

— Ох! А ведь и верно! — пристав посмотрел на Мишу с нескрываемым уважением. — Вот ведь спасибо, утешил… Ну, ин ладноть, пойду я, дела. Благодарствую за угощение!

— Не за что! Заходите еще, Тимофей Нежданович.

Торговлишка потихоньку пошла, народ приносил вещички — и сам, и парни бродили, выпрашивали, выкрикивая классическое «старье-о-о бере-ом». Не так уж много прибыли получалось, но на прожилое хватало, а больше и не надобно было, ни Михаил, ни Макс вовсе не собирались тут век вековать. Вот еще бы Эгберта куда-нибудь к хорошему делу пристроить, все-таки не чужой уже… Но, это потом, когда отыщут браслетики, Лерку… а пока нужно было искать, искать, искать, тем более — что следок ощутимый имелся: осколочки у убитых «толмачей», упорно ходившие слухи о неведомо куда пропадавших девах, усадебки подозрительные.

Вот их-то и начал сейчас разрабатывать Ратников. Еще раз поразмыслив да вспомнив слова работоргового приказчика Акулина, Михаил отмел пару-тройку усадеб, стоявших явно не там — не на пути от пристани к церкви — или неподходящих по размеру — слишком больших или, наоборот, маленьких. Таким образом всего осталось четыре усадьбы, которые Ратников тщательно зафиксировал на пергаменте, оставив место — записывать всякие выбивающиеся за рамки обычного несуразности. По несуразностям этим Миша и собирался вычислить нужных ему людей.

Первая усадьба, та, что ближе к пристани, принадлежала некоему Нежиле Твердиславичу, обедневшему потомку некогда влиятельного и знатного боярского рода, ныне обмельчавшего и растерявшего земли до такой степени, что всех доходов — так называемой феодальной ренты — едва хватало на проживание. Мог такой человек прельститься дополнительным заработком, предоставив кров людокрадам? Более чем.

Следующая усадьба располагалась на Лодейной улице, которая, как яствовало из названия, вела к реке. Солидный тын, почти всегда накрепко запертые ворота… даже о хозяевах толком ничего не известно. Очень подозрительно, очень!

Третья усадьба — рядом, на маленькой, без всякого названия, улочке. Владел ею некий «бобыль Ермола», тоже не пускавший в свою частную жизнь посторонние взгляды. Усадьба четвертая раскинулась на обширном пустыре, образовавшемся после какого-то пожарища, хозяином ее был Онцифер-бондарь, однако никаких бочек ни на усадьбе, ни рядом не продавали и ничего подобного на обручи и доски не ввозили. Да и готовый товар — если его там делали — не очень-то торопились вывозить, что весьма, весьма подозрительно.

Михаил собирал сведения об усадьбах и сам, и посылал парней, чтобы не примелькаться. Все, что удавалось узнать, любая мелочь, несколько выходящая за рамки обыденного, скурпулезно фиксировалась на пергаменте, и уже через неделю усадебки начали обрастать подозрительными моментами, словно выкинутая на улицу барбоска — блохами.

Итак — усадебка Нежилы Твердиславича, боярина, можно сказать. Вроде, на первый взгляд, боярин, как боярин, пусть даже и обедневший, но не хуже и не лучше других. Достаточно молодой — судя по виду, ему не было еще и тридцати — представительный: все, как полагается — светлая борода, кудри, глаза вот только подкачали — маленькие и смотрят исподлобья, а так — молодец, хоть куда! И вот этакий-то молодец жил полнейшим затворником, никуда на пиры не выезжал, в корчмы и иные какие заведения не захаживал, а жил безвылазно и бездетно, с супружницей — женщиной на лицо смурной, тощей и на редкость малахольной. Тем более, одетой так, словно бы ей вообще было все равно в чем ходить. Это все подсмотрели парни, а Ратников уж потом исподволь посетителей порасспрашивал о том, о сем. И выяснилось, что почти никто из старожилов Нежилу Твердиславича раньше не знал, хоть и земелька-то да, принадлежала его роду, что явился он то ли из Смоленска, то ли еще откуда, в общем — с южных русских земель, и сразу начал жить этаким вот бирюком, изредка, по большим праздникам, показываясь вместе с супругой в церкви.

Еще одна интересная деталь — никаких подарков Нежила Твердиславич женушке своей не покупал, ни дорогих, ни дешевых. В черном теле держал? Почему? А, может, она ему и не жена вовсе?