На Лодейной улице к усадьбе вообще не подступиться было — похоже и не жил в ней никто, так, слуги приглядывали: топили в хоромах печи да расчищали на подъездах к воротам снег. А зачем его, спрашивается, расчищать, коли хозяина нет?

Бобыль Ермолай вроде бы от людей не таился, но и нельзя сказать, чтоб был полностью на виду. В корчму — да, захаживал, но ни с кем особенно не общался — это бобыль-то! — длинных бесед за жизнь не заводил, да и бражку пил не от души, а лишь пригубляя. Не наш, не наш человек — ужас как подозрителен! В корчму заходит и бражку толком не пьет — что уж тут скажешь?

Онцифер-бондарь. Слишком уж смазливый мужик, улыбчивый, краснощекий. В пьянстве на стороне не замечен, жена — женщина молодая, красивая, только все время грустная, может быть, потому, что детишек пока Бог не дал?

Вот, к Онциферу-то было бы легче всего подобраться, на усадебке его пошарить, вызвав его куда-нибудь… Скажем — по торговым делам, к приставу.

Сказано — сделано. Дождавшись прихода парней — их очередь была сегодня следить за усадьбами, — Михаил подсчитал выручку и, прикупив в ближайшей корчме крепкий медовый перевар, побежал искать пристава… едва не столкнув по пути красивую молодую женщину в цветастом, наброшенном на плечи, платке и бобровой шапке.

— Ах, извините-простите, — приложив руки к груди, Ратников рассыпался в извинениях. — Это же надо же — такую красу, да едва не в сугроб! О, боярыня-краса, что хочешь, требуйте — все исполню.

— Да ладно, — поджав губы, отмахнулась женщина и, усевшись в стоявший рядом возок, крикнула кучеру. — Погоняй, Гвоздило…

И — как отъехали — обернулась, окатив Мишу таким откровенно зовущим взглядом, что тому аж жарко стало!

Никто так на него еще не смотрел… даже, наверное, Марьюшка… хотя нет, та, бывало, смотрела… тоже вот так же — лукаво, с хитринкой… и откровенным призывом.

Мало того, что обернулась — спросила что-то у возницы и снова посмотрела на Ратникова:

— А, так это ты, мил человек, старьем торгуешь?

— Я, госпожа.

— Ладненько. Загляну как-нибудь в твою лавку.

Заглянет… Однако…

Возок давно уехал уже, а Миша все еще стоял под впечатлением. Вот это женщина! Впрочем… не о ней — о деле надо думать, надобно Лерку с Максом спасать да самому выбираться… а женщины… хватит и Марьюшки! Как-то она там одна?

И все же не удержался, спросил знакомца шапочного — тот как раз проходил мимо, в корчму:

— Это кто ж такая будет? Боярыня? Иль из гостей торговых?

— Ха! Боярыня! Скажешь тоже. Это ж Мирослава, Онцифера-бондаря жена.

Ах, вот оно как… Мирослава… Что ж ты, Мирослава, так смотришь-то? Муж вроде не урод, что же в постели не жалует?

Отыскав пристава Тимофея, Ратников тут же зазвал его в гости — там обо всем и уговорился:

— Ты б их проверил, Тимофей Нежданович, а то в торговлишку их взять хочу, а есть подозрения… Хотя люди-то они, кажется, неплохие. Может, зря проверяю?

При этих словах пристав расхохотался:

— Доверяй, но проверяй — слыхал такую присказку! Ладно, вызову всех завтра к себе, проверить и впрямь не помешает.

Почему-то решил Ратников начать с усадьбы бондаря, хоть она вроде и других подальше, а пристав к себе еще и бобыля Ермолу вызвал. Можно ведь было и к нему зайти… к бобылю.

Ан нет, туда Миша отправил ребят, сам же причесал волосы, почистил сапоги снегом, приосанился — да в путь, на пустырь, к усадебке.

Оп — не успел и дойти, как мимо сани проскочили, возница — молодой парень, на сене развалясь, — Онцифер-бондарь. Одетый с изыском — пояс цветной, бобровая шапка, крытая добрым сукном шуба, не бондарь, а принц в изгнании. Ехал, посматривал вокруг этак меланхолично, словно бы сквозь людей, никого толком не видя…

Постучав в ворота, Ратников принялся ждать. Слышно было, как завозился, зарычал невидимый за частоколом пес.

— Кто таков? По кому такому делу? — выглянул из чуть приоткрывшихся ворот совсем молоденький отрок, такой же румяный, как и возница… как и сам бондарь, вовсе не походивший на пролетария.

— Матушка… Матушка Мирослава звала. По торговой надобности.

Ничего больше не спросив, молодой человек отворил ворота и, кивнув на высокое крыльцо, молвил:

— Туда!

Ратников состорожничал:

— А собака?

— Трезор? Да он не кусается, идите с миром.

Как бы в подтверждение его слов, сидящий на цепи пес размером с небольшого теленка дружелюбно повилял хвостом.

Вот так охранничек! Это что же выходит: кто хочешь — заходи, что хочешь — бери?

Неторопливо поднимаясь на крыльцо, самозваный гость с любопытством осматривал двор. Сказать по правде, абсолютно ничто здесь не напоминало о занятиях владельца — не имелось никаких мастерских, не пахло вкусно опилками, не громоздились штабелями бочки. Хотя… бочки могли быть уже проданными, мастерская — располагаться в доме, а опилок в данные времена и вообще не должно было быть — продольных пил еще не было, доски до семнадцатого века не пилили, а тесали теслами, а иногда — и топором.

Ведущая в светлые сени дверь внезапно распахнулась, словно тут давно уже поджидали гостя.

А ведь и поджидали!

Возникшая на пороге Мирослава в лисьей телогрее поверх длинного шерстяного платья с богатой вышивкой по рукам и подолу, при виде Ратникова усмехнулась:

— Ого! Так говоришь, мы с тобой о торговле сговаривались? Чтой-то не припомню — когда?

— А тогда, у саней, неужто забыли? — Михаил широко улыбнулся.

— Что ж, — хозяйка повела плечом. — Заходи, коли пришел. Уж поговорим.

И повернулась. И пошла, покачивая стройными бедрами, так, что у Ратникова отчего-то пересохло в горле.

В жарко натопленной горнице царил приятный глазу полумрак — небольшие, забранные свинцовыми, со слюдой, переплетами окна были закрыты затканной замысловатым узором бархатной тканью. Пахло благовониями, топленым — от горящих в высоких шандалах свечей — воском, и еще чем-то таким, приторно-вкусным, от чего сводило скулы.

Посреди горницы, у печи, располагалось богатое, под узорчатым балдахином, ложе, накрытое медвежьей шкурой.

— Пришел…

Жена бондаря быстро закрыла дверь на кованый крюк и, сбросить душегрею на пол, подошла к так и стоявшему у самого порога гостю… постояла, посмотрела в глаза, обдавая темно-голубым почти что хмельным жаром широко распахнутых глаз, и, облизав губы языком, вдруг крепко обняла, прижалась, целуя Михаила в губы…

Под тонкой шерстяной тканью ощутимо чувствовалось молодое гибкое тело, все его пленительные изгибы: бедра, ягодицы, тонкая осиная талия, даже пупок… И уж конечно грудь… ах, как твердо торчали соски!