за друга!

— Букварь вон долгом посчитал! — сообщил Губин. — Своей рукой. Так что будь поосторожней. Глянь-ка на него. Видишь, какой он сегодня?

— Он сегодня тоже превосходный. Садитесь и рассказывайте, идиоты, — торжествовал Заметкин, с восхищением разглядывая то одного, то другого гостя. — Вы мне принесли тему и сюжет для бытового романа. Это я почувствовал с порога. В качестве затравки и поощрения вам будет чаишко. — И побежал на кухню.

— Ну? — предвкушая великое удовольствие, крикнул он через мгновение, появляясь перед друзьями. — Кто первый? Исповедуйтесь!

Гости молчали, глядя то в пол, то в потолок.

— Ты сам должен все представить и рассказать нам. Ты же провидец, пророк, инженер душ, — сказал Губин, видя, что Букварев сидит с самым мрачным видом и не расположен к откровенности, а потому и сам не решался на рассказ.

— Если вы так, то пожалуйста, — без особого разочарования сказал Заметкин. — Ты оскорбил его чистую, как ему кажется, а на самом деле не вполне отстиранную душу, и он в отместку дал тебе в морду. С этим лучше не спорить. Теперь о подробностях. Они могут быть самыми разными. Не в них суть. Кто-то сказал: в любых превратностях судьбы мужчины ищите женщину, она причиной! Так произошло и с вами. Я в этом совершенно убежден, потому что товарищ Букварев находится сейчас в нелепом положении староватого влюбленного мужлана. И влюбленного не в жену или в работу, а в юную девицу, которая, безусловно, в его представлениях отождествляется с тем, что он называет чистотой и прелестью. Не замечая двусмысленности и пагубности своего положения, мужлан Букварев несколько моментов испытывал блаженство неземное, пока не дошло до него, что он дурак. Естественно, он огорчился всем сердцем и начал копаться в своих эмоциях и воззрениях на жизнь, оправдываться начал перед собой, а безжалостный пошляк Губин намеренно принялся толкать его носом в самую что ни на есть грязь и называть постыдные вещи своими именами. Хотел поглядеть, что из этого получится, и позабавиться по причине своей испорченности, а в итоге получил по морде. По морде он не хотел, но получил в силу своей врожденной или благоприобретенной подлости.

Мужлан Букварев переживает, клянет себя и, естественно, очищается нравственно. Это хорошо. И пошляк Губин в любом случае сознает низость и уязвимость своей позиции, а посему в милицию заявлять не пойдет, даже в товарищеский суд не обратится. И для него это хороший урок. Но оба вы, гордые гады, еще не додумались до этого и не благодарите друг друга, а хотите, чтобы третейским судией вам был я. Вот и приперлись за полночь, забыв про скорбящих жен и оторвав меня от сладостных мук творчества. Как вы смели своей глупой пошлостью колебать мое святое вдохновение? Известно ли вам, что

Быть может, мыслию небесной И силой духа убежден Я дал бы миру дар чудесный, А мне за то бессмертье он?

А вы претесь ко мне в этот момент с мрачными и битыми рожами! Что вы дадите мне взамен отнятого у меня времени, взамен того, что мог бы я в минуты эти сотворить?

Трудно было понять, всерьез разоряется Заметкин или паясничает в надежде развеселить друзей. Манеры хозяина гостям были давно привычны, но в словах его сегодня слышалось нечто новое, не шутливое. Заметкина надо было слушать, хотя друзей и коробило от взятого им тона.

— Правильно мы сделали, что зашли. Ты развлечешь нас, — проговорил Губин и улыбнулся.

«А он действительно кое в чем разбирается. Во всяком случае, в наших отношениях. С ним нескучно, а послушать его не мешает», — подумал Букварев и тоже немного подобрел.

— Ну вот! Их лица озарились, — констатировал Заметкин, но вдруг перешел на ругань. — Пошляки и недоумки! Пресс-папье, а не головы! Тупые чертежники, воображающие себя мыслящими представителями технической интеллигенции!

— Верно, Коля! Аховые мы интеллигенты. Недоросли, — поддержал его Губин. — Нам бы надо и честность примерную, и гордость, и высокие помыслы о народе… А мы? Разве что Вася наш бьется над накоплением нравственного капитала и жертвует во имя этого собой.

Букварев пристально, с недобрым прищуром поглядел на него, но ничего не сказал, только руки сцепил прочнее.

— Где уж вам! — осуждающе вскрикнул Заметкин. — Слабаки вы! Вы не можете быть не только героями, а даже просто действующими лицами назидательного романа. Хотите?

Заметкин замер, вдохновляясь. Глаза его горели и, казалось, даже бесцветные жиденькие волосы поднялись дыбом на его маленькой голове.

— Хотите? Хотите! Вижу. Низенькое честолюбие, желание хоть как-то отразиться на страницах книги нарисовано на ваших далеко не интеллектуальных физиономиях!

Заметкин наслаждался.

— Я лично не хочу быть увековеченным, — сказал Губин. — Мне и эта-то жизнь, которая отпущена природой, надоедать стала. Кажется, уж что может быть восхитительнее для души и тела, чем общение с красивой женщиной. А задумаешься — и этого мало. Тоска!

— Врешь, — с нотками негодования прервал его Букварев. — Это у тебя рисовка. Или случайно на тебя нашло такое настроение. К утру пройдет. Вечером снова какую-нибудь подцепишь…

— Это у него после твоей оплеухи, — уточнил Заметкин. — Пройдет синева под глазом — и снова Губин поскачет козелком.

— Да бросьте вы! — возмутился Губин. — Я тоже человек и устал, как и другие, от собраний, от заданий, от свиданий, от склок. Оттого я мало на что реагирую. О себе, как и другие, больше пекусь. Известно ведь, что в жизни всякого воровства, нечестности, злобы и черствости, пьянства и зависти больше, чем товарищества… Хотя бы такого, как у нас. Мы еще не самые пошлые, хотя и страшно обычные. Букварев вон еще влюбляться способен, значит, он жив. А я уж и на это не способен. Так что не все ли равно для истории, жив я или умер? А ты со своей глупостью выступаешь: «Отразиться в литературе! Увековечиться!» Тьфу.

— Все верно. У тебя и, должен быть такой настрой, —