– Тогда постараюсь мило улыбаться.

– Проклятье, Дрот, ты знаешь…

– Я знаю то, – подхватил я, – что мне понадобится безопасное, надежное лежбище, куда я смогу возвращаться независимо от того, как пойдут дела. И мне нужно, чтобы ты превратила в такое лежбище эту гостиницу. – Я подступил на шаг. – Будь у меня больше времени, я бы действовал медленнее. Но его нет. Некогда нанимать Уши, искать Губошлепов, умасливать недружественное паханье. Я должен быть там, а ты здесь. Иначе работы не будет, и нам это известно.

Птицеловка развела пары, пнула землю, но спорить не стала. Она знала, что я прав.

Я пошел к главным воротам гостиницы.

– Если тебя замочат, – крикнула она вслед, – договорись заранее, чтобы приволокли труп! Будь я проклята, если потрачу месяц на изучение здешних переулков и сточных канав только затем, чтобы упрятать тебя в могилу!

– Лады! – крикнул я через плечо.

Затем вышел на улицу и устремился в Эль-Куаддис.

Я трудился неспешно: побродил по главным проспектам, задержался в паре кофеен, поболтал с торговцем коврами, чей взгляд мне понравился. Оттуда пошел на боковые улицы, ныряя и выныривая из послеполуденной тени под тростниковыми навесами поверх крошечных окрестных базаров. Я больше слушал, чем говорил; больше приценивался, чем покупал, не забывая подбрасывать медные суппы и серебряные дхармы, когда мои задержки становились подозрительными. Имя Дегана я если и называл, то как бы вскользь, и больше полагался на описание. Вряд ли он представлялся здесь как Деган или Бронза.

К закату, когда я свернул в переулки, стало ясно одно: Джан сильно повлиял на улицы Имперского квартала. Я видел это по свободным одеждам и чужемодным куфиям; улавливал в кардамоне, мяте и перце, которыми приправляли уличную пищу; обонял в маслах с примесью корицы, гвоздики и сахарного тростника. Однако важнее было то, что я прозревал в повадках и действиях местных дорминиканцев. Все делалось с оглядкой – легчайшим флером осознанности того, что никому нельзя верить и никакой поступок не исключает неприятных последствий. Да, легионеры так и ходили надутыми, разносчики криком рекламировали свои товары, а бордели оповещали об услугах через бумажные растяжки над дверями, но в этом не было привычной непринужденности. Нас окружал город, население которого веками было скорее враждебно, чем дружественно, имперцам, и этот гнет не отступал.

К членам Круга это относилось вдвойне: им приходилось париться не только насчет квартальных легионеров и «зеленых жакетов» деспота, но и о местном Закуре. Я быстро выяснил, что настоящих боссов, с которыми можно потолковать, в Имперском квартале не было. О да, они могли именовать себя Чертями, Бандюками, а один даже назвался Тузом, но их организации были лишь жалким подобием подлинных. Большинство не поднималось выше уровня уличной банды, а для крушения более успешных хватило бы удачного рейда или недоданной взятки.

Нет, на криминальном островке, которым являлся Имперский квартал, лишь очень и очень немногое, как я выяснил, происходило без молчаливого согласия Закура. Само по себе это не сильно удивляло – примерно того я и ждал с учетом местонахождения Эль-Куаддиса и особых обстоятельств, но уровень контроля меня озадачил. Джанийским паханам платили мзду даже карманники и мелкие хищники.

Поэтому я старался не называться и тем паче не выдавать свой титул. Лучше прикинуться новым шнырем, чем быть опознанным в качестве Серого Принца, бродящего по улицам. В первом случае на тебя могли наплевать, а во втором – поставить на нож в переулке.

Впрочем, меня ожидал не кинжал впотьмах, а пара Резунов, которые караулили меня, когда я глубоко за полночь вышел из игрального притона, располагавшегося на втором этаже.

– Ну как, повезло в кости? – спросил тот, что повыше, и прислонился к стене лестничного колодца.

Он был обтекаем лицом, манерами, голосом – с улыбкой, напомнившей мне о ноже. Ниже стоял его амбалистый напарник, который насыщался сладким рисом из свернутого пальмового листа. Он не потрудился взглянуть на нас.

Я вздохнул и спрятал несколько монет, которыми разжился по ходу беседы с игроками.

– Это надолго? – спросил я. – У меня дела.

– Как знать? – Малый отлепился от стены. – Меня лишь наняли пособить. Но замечу, – указал он на лестницу, – что это единственный выход…

Он вновь просиял своей бритвенной улыбкой. Я стал спускаться. Поедатель риса удостоил меня кивка, когда я прошел мимо.

Ну и ну, хорошо же их вышколили.

Снаружи ожидал портшез. Роскошный, как и положено, с расписной дверью и окнами, забранными плетеными заставками. Крыша представляла собой две складные панели, которые были откинуты. Под ними тоже были заставки. Должно быть, жители Эль-Куаддиса не выносили странствий в закрытых ящиках по разогревшимся за день проулкам даже глубокой ночью, когда наступал час воров.

У стены подле лестницы расположилось восемь носильщиков. Они передавали друг другу бурдюк и жадно пили. Мое ночное зрение еще не проснулось после притона, но я и без него рассмотрел слой пота на обнаженных спинах. Лошадок впору было выжимать, и я задался вопросом, насколько они были привычны к такой работе.

Затем одна заставка скользнула вниз, и мне стало понятнее.

Сказать, что находившийся внутри человек был огромен, стало бы сродни утверждению, что море глубокое, а пустынное солнце теплое. Он растекся по всему сиденью, и подлокотники впились в крытые шелком бока. Нога, подобная мачте небольшой шхуны, подпиралась подушкой с кистями; стопа была обернута полотном и благоухала мазями и припарками. Грубый, едкий запах напомнил об Эппирисе и его аптекарской лавке до той поры, когда он превратился по моей вине в калеку и его жена возненавидела меня. Я отступил и понял, что за одни эти чувства невзлюбил этого типа.

– Для новичка в Эль-Куаддисе, – молвил он по-джанийски, не потрудившись отвлечься от листа бумаги, который складывал, – тебе удалось добиться очень многого за удивительно короткий срок. Временный патронаж? Проживание за счет падишаха? Я впечатлен.

– Я люблю нагружаться делами.

– Да, это я понял. – Толстые, поразительно проворные пальцы все занимались бумагой. – Я и сам такой, хотя с виду не скажешь. Мой образ жизни более… оседлый.

– В жизни не догадался бы.

– Да, в самом деле. – Губы под тонкими усиками чуть поджались. – Час поздний. Не хочешь ли испить чаю и обсудить наши дела в более приятной обстановке?

– Мне не хочется пить. – Я скрестил на груди руки.

– Тогда, быть может, перекусить? Насколько я знаю, вашим людям по вкусу фаршированные виноградные листья. Мне известен повар, который может…

– И есть не хочется.

Я понимал, что хамлю, но мне было наплевать. Закуреец, предлагая преломить хлеб, предлагал и покровительство – по крайней мере, на время трапезы. Это был старый джанийский обычай, основанный на многовековом обитании в барханах, где простое гостеприимство оказывалось вопросом жизни и смерти. Отказываясь, я выражал недоверие к его слову. Согласен, пощечина его чести, но в данный момент я не знал, хватало ли у него ее, чтобы мое оскорбление посадило пятно, и не хотел рисковать жизнью, выясняя это.