ведаю, что пошло не так. Может, такова была судьба? — терновник правды нехотя выпустил его вторую руку. — Теперь и ты ответь: желал ли мне зла?

— Не раз. Но лишь в сердцах, от обиды, и никогда по-настоящему. — Ещё один хищный стебель с сожалением отпал, освободив ногу Каллахана.

А тот спросил в свой черёд:

— Правду ли говорят, что ты женился на моей невесте?

— Да, это так, — не отводя взгляда, ответил Браннан. — Тебя не было слишком долго.

— Вопреки её воле?

— Да. Но по желанию нашей матери и во благо всего королевства я сделал бы это снова, — ещё одна ветвь разомкнулась. — Теперь признайся: зачем ты пришёл? Хочешь вернуть себе трон Неблагого двора?

Каллахан молчал слишком долго. Его брат вдруг всё понял и вскричал:

— Ты давным-давно всё вспомнил, да? И мог вернуться, но предпочёл бросить меня одного. Ведь так?

— Не совсем… Я никак не могу вспомнить Олнуэн. Всех помню, а её — нет.

Услышав это, Браннан задохнулся от ярости.

— Выходит, сотню лет ты морочил нам голову! У тебя был долг, но ты им пренебрёг. За это я тебя ненавижу! — бросил он, кривя губы, но последний побег терновника вдруг впился острыми шипами в кожу короля. На бледной коже выступили алые капли.

— Неправда, не ненавидишь, — Каллахан, улыбаясь, достал меч. — Жаль, теперь нам придётся изрубить этот несчастный куст в щепки.

Терновник бросился на них. Белый пёс и чёрный ворон сражались вместе со своими хозяевами, острыми зубами и клювом терзая извивающиеся побеги. Каллахан и Браннан бились спина к спине. И каждый из них готов был пожертвовать собой ради брата, но ни один не бросил другого. Когда же оба почти выбились из сил, король-филид тихо запел песнь сна, а король-воин добавил в неё слова заклятия, сдерживающего рост растений. Порознь им не удалось бы победить, но вместе получилось — терновник заснул, свернув крепкие стебли в кольца.

— Это знак, что мы должны быть рядом! — с жаром заявил Браннан. — Я предлагаю тебе снова разделить со мной бремя власти и корону. Ты согласен, брат?

— Да, но при одном условии. Больше не будет королей тёмной и светлой половины года, хватит сражений Дуба и Падуба. Король-воин и король-филид ничем не хуже.

На том они и порешили.

Эльфы обрадовались возвращению Каллахана и с радостью приветствовали его — все, кроме златокудрой Олнуэн. Её сердце страдало, что не за того брата она вышла замуж. Чувство вины не давало поднять глаз. А когда Каллахан признался, что по-прежнему не помнит её, бедняжка так долго плакала, что ослепла от горя, и никто из мудрейших не смог её исцелить.

Увы, мир между братьями вышел недолгим. Как не сходятся вместе день и ночь, как не встречаются в небесах луна и солнце, так не могли ужиться рядом Каллахан и Браннан. Права оказалась Медб: в целой стране было мало места им двоим, и крепло меж ними недовольство.

В канун одного из Самайнов Браннан объявил, что желает вновь собрать Дикую Охоту. Он созвал всех прежних соратников: самых яростных и жестоких воителей — тех, чьи сердца не могли спокойно биться в мире без сражений и кровопролитий. Король-воин считал, что лучше позволить им вдоволь натешиться один день, чем весь год потом ждать подвоха. Король-филид наотрез отказался участвовать в забаве и своим подданным запретил. В тот день каждому эльфу пришлось решать, которому из правителей ответить отказом.

А ночью с охотниками случилась беда, ибо королева Медб тоже собрала свою Дикую Охоту, и две королевских процессии повстречались в лесу. Никто не пожелал сойти с тропы, чтобы пропустить соперника, но многие припомнили былые обиды. Бешеная скачка подогрела кровь, вдохновение битвы обуяло всадников — так произошло сражение Благого и Неблагого двора, первое после долгого перемирия. Древняя война продолжилась. Уже и не вспомнить, скольких эльфов обе стороны недосчитались в ту роковую ночь. Но больше всего Браннан горевал по дорогому другу и советнику Эйвеону, принцу грозовых дней, который был тяжело ранен в бою и несколько долгих месяцев находился между жизнью и смертью. Рыдала по старшему сыну и королева-мать Оона, призывая на голову Медб все мыслимые и немыслимые кары. В своих покоях неслышно плакала Олнуэн, ибо хоть и была она слепа, но видела лучше прочих, как братья короли всё больше отдаляются друг от друга. Она страшилась, что их разлад вскоре потрясёт всю волшебную страну.

Лишь к лету стало ясно, что Эйвеон выживет, но лицо его останется навеки обезображено огненным заклятием, а значит, он всё равно что умер. Ведь эльфы, как известно, ставят красоту превыше прочих достоинств. Увечный не может занимать высокую должность при дворе, урод становится изгоем. Все ждали, что Браннан изгонит Эйвеона прочь — даже госпожа Оона почти смирилась с грядущей утратой и заранее надела траур, — но тот отчего-то медлил.

Когда же настала годовщина роковой Охоты, король-воин со свитой вновь выехал в леса. Той ночью многие смертные стали его жертвами, и даже пара эльфов Благого двора пали под копытами королевских коней. Но Браннан рыскал по лесам в поисках иной добычи: он искал лисий огонь — редкий цветок, усиливающий чары. На заре король вернулся домой, неся в перчатке ветвь обжигающих рыжих колокольчиков с ярко-жёлтой сердцевиной и алыми прожилками. Ни с кем не посоветовавшись, он заперся в покоях Эйвеона, где совершил колдовской ритуал.

Наутро Каллахан узнал, что принц стал снова пригож собой и изгнание ему больше не грозит. Но радость оказалась преждевременной: Браннан не смог вернуть Эйвеону прежнее лицо, поэтому забрал и даровал ему чужое. Король-воин всегда недолюбливал Шона и счёл, что уж лучше тому стать изгнанником вместо Эйвеона. Об изгнании он объявил в тот же день — и, конечно, Каллахан с этим не согласился.

— Ты поступаешь не по чести. Оба они наши братья, и один не может быть важнее другого.

— Странно мне слышать такие речи! — Браннан не изменился в лице. — Как можешь ты равнять меж собой эльфа и недоэльфа? Конечно, Эйвеон важнее.