— И ты тогда тоже работала переводчицей?

— Да, занималась переводами с английского на немецкий для государственного издательства. Разумеется, поскольку я не была членом партии и считалась частью «квазидегенератской» богемы Пренцлауэр-Берга, мне никогда не давали серьезных работ вроде нового романа чернокожего американца, который, по мнению редколлегии, достаточно жестко критиковал жизнь в США, или пасквилей какого-нибудь английского коммуниста на миссис Тэтчер. Нет, мне поручали переводы книг о дикой природе или геологических исследований о североамериканском континентальном шельфе, а то и технических справочников. Каторжная работа, но она заполняла все время. Ну, хватит, я уже достаточно о себе наговорила. И все-таки не могу понять, что такого интересного ты во мне находишь.

— Просто я думаю, что ты удивительная женщина.

— Почему ты это сказал? — спросила она тихо и без упрека.

— Это то, что я думаю.

— Как ты можешь так думать? Ты ведь знаешь меня… сколько? Полчаса, не больше.

— И все-таки я так думаю. Больше того, я это знаю.

— Ты меня смущаешь.

— Нет, просто говорю тебе то, что я чувствую.

В этот момент она действительно улыбнулась. Но тут же стряхнула улыбку взмахом головы, глотком пива, очередной сигаретой и строгим вопросом:

— Мы наконец можем вернуться к твоему очерку?

Следующие двадцать минут мы обсуждали спорные вопросы. Надо отдать должное Петре — если она в чем-то была не согласна со мной, ее не так-то просто было переубедить. В конце концов я уступил по шести из девяти «замечаний», которые не давали ей покоя, но отстоял критически важные для меня пункты. Потом мы перешли к тонкостям перевода, связанным с некоторыми американизмами, для которых она должна была найти подходящий немецкий вариант — скажем, для идиомы out of left field[69].

— У нас в ГДP не играют в бейсбол, — сказала она, когда я объяснил этимологию этого выражения. — Но, в любом случае, мне нравится, как ты обращаешься со словом.

— Если только оно не направлено против архитектурных прелестей Ост-Берлина.

— И тогда ты опускаешься до банальностей. Впрочем, ты слишком умен для этого.

— Теперь ты льстишь мне…

Впервые за все время этого разговорного танца она посмотрела мне прямо в глаза:

— Но это то, что я чувствую, Томас.

— Хорошо.

— А сейчас…

Она посмотрела на часы:

— Я должна идти.

— Ты… что? — ошеломленно спросил я.

— У меня есть планы на вечер.

— Понимаю.

— Ты, кажется, разочарован.

— Эээ… да, я разочарован. Но если бы я предложил поужинать на этой неделе?

— Я бы ответила: конечно.

— А если бы я обнаглел и предложил завтра вечером?

— Я бы сказала: есть дешевый и вкусный итальянский ресторанчик недалеко отсюда, на Пфлюгерштрассе. У него идиотское название — «Ариведерчи», не слишком удачное для ресторана, ты не находишь?

— Хорошо, тогда «Ариведерчи». Скажем, в восемь?

— Отлично.

Я швырнул на стол мелочь.

— Ты не обязан за меня платить, — сказала Петра.

— Но я хочу.

Мы вышли на улицу — в ранний вечер.

— Ну, и что ты думаешь об этой дыре, которую я называю своим домом? — спросила она.

— Она ничем не хуже, чем моя в Кройцберге.

— Мне не стоило бы здесь жить. Слишком серое место.

— Тогда почему ты здесь?

Она мельком взглянула на высотки Фридрихсхайна у дальнего конца Стены.

— На то есть причины, — сказала она.

И вдруг неожиданно, без предупреждения она потянулась ко мне, прижалась и поцеловала прямо в губы, а потом мягко отстранилась, прежде чем я успел обнять ее. Но она снова взяла меня за руку и крепко сжала, сказав:

— До завтра…

— Да, до завтра…

Она отпустила мою руку и, отвернувшись, быстро пошла прочь. Я стоял как вкопанный, голова шла кругом от этого короткого, но такого волнующего поцелуя, и я все смотрел ей вслед. Дойдя до угла, она обернулась. Увидев меня на том же месте, она как будто испытала облегчение, но выглядела такой же ошеломленной, как и я. Но вот она улыбнулась. И, коснувшись пальцами губ, послала мне воздушный поцелуй. Прежде чем я успел ответить, она завернула за угол и исчезла.

И с той минуты лишь одна мысль преследовала меня: еще целый долгий день, прежде чем я снова увижу ее.

Влюбляясь, ты усложняешь себе жизнь хотя бы тем, что постоянно пытаешься искать во всем подтекст. На этой хрупкой стадии зарождения романа — когда ты сознаешь, что пропал, когда чувствуешь (но еще не уверен), что это взаимно, и так хочется, чтобы все сложилось, — ты превращаешься прямо-таки в специалиста по семиотике, расшифровывая тайный смысл каждого произнесенного слова.

Во всяком случае, именно этим я и занимался после встречи с Петрой в кафе «Анкара». Весь вечер — а я вернулся домой, пытался читать, потом все-таки не выдержал и пропустил несколько кружек пива в «Черном угле», — я вновь и вновь прокручивал в голове каждое мгновение нашей встречи, восстанавливал в памяти жесты и взгляды, слова и паузы, отражающие притяжение между мужчиной и женщиной. В этом притяжении — их желания и надежды, которые сдерживаются самозащитой, страхом выдать свои чувства, чтобы не испытать потом разочарование и не страдать от разбитого сердца.

Она с такой готовностью согласилась встретиться со мной завтра — значит, для нее это серьезно…

Но как быть с загадочной историей про бывшего мужа… а вдруг он вовсе и не бывший? И почему она сделалась такой печальной, когда я заговорил о детской площадке в Пренцлауэр-Берге? Может, она хотела забеременеть, но не получилось? Или муж был против детей… и это стало для нее вечной болью? А что, если у нее был выкидыш и она до сих пор страдает от этого?

И какого черта ты предаешься диким фантазиям, когда ее реакция может быть вызвана десятком других причин, не говоря уже о примитивной ностальгии?

В самом деле, в рассказах Петры о Восточном Берлине так явно сквозила тоска по дому; она по-прежнему считала его родным городом. Вспомнить только, с какой нежностью она говорила о нем, как отважно защищала, а истории из жизни богемы Пренцлауэр-Берга… они были проникнуты глубоким чувством. Она скучала по своей прошлой жизни, но в то же время была émigré, бежала от репрессивного режима. Почему она покинула страну, как ей это удалось? Преследуют ли ее тени прошлого? Все эти вопросы мучительно ждали ответа, но пока я был не вправе задавать их.