На следующий день, после того как мы с Мехметом закончили циклевку полов и подготовили их к покраске, я снова собрался на марафон по городским улицам. На этот раз забег удался. Хотя мышцы были напряжены после вчерашней тренировки, одно то, что накануне вечером я сократил норму вредных излишеств до семи самокруток и трех кружек пива, поспособствовало моему прогрессу. К тому же теперь я тщательно контролировал свой шаг, следил за дыханием, не петлял по закоулкам, а просто бежал вдоль Стены на север, потом свернул налево у Бранденбургских ворот, сделал разворот и той же дорогой вернулся в Кройцберг. Я был мокрый и без сил, когда завалился в «Стамбул» выпить бутылку газированной минералки и чашку кофе. Как только я устроился за столиком, Омар сказал:

— Мистер Павел звонил в десять утра.

Я посмотрел на часы. Около часа дня. Можно было успеть перехватить его до перерыва на ланч. Я попросил телефон и набрал номер Павла. Он снял трубку на третьем звонке:

— А, Томас. Хорошо, что ты позвонил. У меня сегодня окно в студии в четыре часа. В три пятнадцать я записываю немецкий перевод твоего очерка, но, если ты сможешь быть здесь к четырем, я уверен, мы успеем записать и тебя, уложимся в сорок пять минут… если ты, конечно, не наделаешь много ошибок при чтении собственного материала.

— Я никогда еще не пробовал себя в записи…

— Тогда это будет катастрофа. Ладно, я зарезервирую двухчасовое окно для нас.

Как оказалось, Павлу хватило и часа, чтобы записать меня на пленку, потому что после кофе в «Стамбуле» я пришел домой, раскопал рукопись своего эссе и пять раз подряд прочитал ее вслух, прежде чем отправиться в Веддинг. Десять минут меня держали в приемной, и я, естественно, все это время поглядывал в сторону офиса, пытаясь хоть краем глаза увидеть Петру. Но мне не повезло. Наконец появился Павел в сопровождении сурового мужчины лет за пятьдесят, в зеленом анораке.

— А, Томас, познакомься с герром Манхаймом. Он только что закончил запись твоего эссе на немецком. Герр Манхайм, вот вам автор собственной персоной.

— Рад познакомиться, — сказал я.

Герр Манхайм лишь дернул плечом и что-то быстро сказал Павлу насчет своего расписания на следующей неделе. После чего, коротко кивнув, направился к выходу.

— Он всегда так приветлив? — спросил я.

— На самом деле ты застал его как раз в настроении. Парень страдает хронической депрессией, но у него потрясающий тембр. Ему бы Шиллера играть в «Дойче театр», но он постоянно мрачен, так что никто не хочет выпускать его на сцену. Как бы то ни было, он здорово поработал с твоим текстом, и я считаю, что изменения, которые предложила Петра, пошли на пользу. Впрочем, она, как истинная Осей, гораздо лучше меня разбирается в этой теме.

Осей. Опять он употребил это уничижительное прозвище восточных немцев. Я решил не оспаривать его право на использование местного жаргона, а вместо этого спросил как можно более непринужденно:

— Она тоже была на записи с герром Меланхолия?

— Она сегодня не вышла на работу, ей что-то нездоровится.

О, черт…

К счастью, Павел сообщил мне эту информацию по дороге в студию. Поскольку он шел чуть впереди, то не увидел, как меня передернуло, но я быстро взял себя в руки. Когда мы расположились в студии, Павел попросил меня прочитать текст вслух. Он включил на своих часах секундомер и засек время. Когда я закончил, он нажал кнопку на циферблате, подсчитал время и сказал:

— Мы должны сократиться на две минуты и восемь секунд.

Мне пришлось править текст, убирая параграф тут, предложение там, а потом снова зачитывать вслух. Теперь лишними были тридцать восемь секунд, так что пострадали еще два абзаца.

Это был тяжкий труд, но Павел был настроен очень по-деловому, заявив, что работа должна быть выполнена и ровно через сорок пять минут студию надо освободить. Нам удалось уложиться в срок. Я был благодарен ему за то, что он так прессовал меня, тем самым отвлекая от мыслей о Петре и нашем свидании, которое теперь было под вопросом. На такой ранней стадии романа всегда хочется, чтобы все развивалось гладко и без сбоев. В любви каждая минута на вес золота, и вряд ли кто спокойно отнесется к тому, что вечер сорван.

Решив, что по дороге домой надо бы заглянуть в «Стамбул», я был уверен, что, как только переступлю порог, Омар произнесет с неподражаемой невозмутимой интонацией: звонила женщина. Сказала, что сегодня вечером не сможет с тобой встретиться. Не повезло тебе, американец.

Но когда ровно в шесть я появился в «Стамбуле», Омар покачал головой в ответ на мой вопрос, не звонил ли кто.

— Не возражаешь, если я снова зайду проверить часов в семь? — спросил я.

— С чего вдруг я буду возражать? Какое мне дело до того, как ты тратишь свое время?

А может, еще не все пропало и свидание состоится? Петра ведь уже оставляла для меня сообщение в «Стамбуле». Если она заболела, то наверняка позвонила бы и сейчас… и какого черта я не спросил вчера номер ее телефона? Скорее всего, она просто решила отдохнуть от работы и под предлогом недомогания устроила себе выходной. Оптимизма во мне прибавилось, и я отправился домой, где снова принял душ и побрился. Я надел темно-синюю рубашку, джинсы, высокие ботинки и неизменную черную кожаную куртку. После чего вернулся в «Стамбул».

— Никто не звонил, американец, — сказал Омар.

Так что я направился к метро, а потом отыскал дорогу к Пфлюгерштрассе. Улица, должно быть, носила свое название еще с тех времен, когда была деревенской окраиной Берлина, поскольку в переводе с немецкого Pfluger означает «пахарь», хотя единственным островком зелени здесь оставался маленький прямоугольный парк, надвое рассеченный Стеной.

«Ариведерчи» был одним из двух ресторанчиков на заброшенной улице из заколоченных домов, похоже давно облюбованных бродягами. Покореженные заборы, некогда огораживающие дворы, были щедро разрисованы граффити. Пара-тройка домов, которые казались обитаемыми, находились в таком же плачевном состоянии. Помимо «Ариведерчи» и убогой бакалейной лавки, местный бизнес был представлен лишь закусочной, где продавали кебабы на вынос. В витрине крутился на вертеле огромный вонючий кусок баранины. Зрелище напоминало вращение плесени.

«Ариведерчи» был типично итальянской забегаловкой. В зале девять столиков, и все они оказались пустыми. На стенах пожелтевшие туристские постеры Неаполя, Рима, Пизы и Венеции, на пластиковых столешницах бутылки из-под кьянти с зажженными свечами. Плетеные корзины с хлебными палочками в целлофане, музыкальный автомат с неаполитанскими наигрышами на аккордеоне. Единственный официант, мужчина лет сорока, в белой рубашке с «бабочкой», всё в пятнах от еды и вина. От шевелюры остались одни воспоминания, но последние четыре пряди были зачесаны на лысину и явно чем-то приклеены. Он встретил меня приветливой улыбкой и предложил занять любой из столиков. Я выбрал кабинку, обитую красным кожзаменителем «ногахайд». Официант спросил, жду ли я кого-нибудь. Я сказал, что жду, и испытал облегчение, когда он не упомянул о сообщении, оставленном для герра Несбитта, а спросил, не желаю ли я на аперитив «Просекко» «за счет заведения». Я сказал, что непременно воспользуюсь этим предложением, как только дождусь прихода своего друга. Взглянув на часы и убедившись, что у меня в запасе еще семь минут, достал блокнот и начал строчить.