Мои шаги заскрипели по гравию: я снова зашагал вокруг коттеджа. Я размышлял: не проникнуть ли внутрь, не побродить ли по дому, не пройтись ли на цыпочках по чужой жизни? Я подошел к задней двери, потянул за ручку, и дверь со скрипом отворилась. На мгновение я застыл как вкопанный. В доме стояла мертвая тишина. Я ступил за порог, на ощупь нашел выключатель и зажег свет. В кухне все было довольно обыденно, кроме одного: казалось, будто эта пара встала посреди обеда и неожиданно уехала. На деревянном кухонном столе тарелки с недоеденной едой и неоткрытая бутылка вина, а стулья отодвинуты от стола.

В комнате рядом с кухней к стене было прислонено несколько картин. Первые, что попались мне под руку, оказались яркими, ослепительными, в абстрактном стиле. Я стал просматривать остальные: нечто вроде каталога модных, прихотливых, в современном духе картин. Ничего оригинального, ничего стоящего, пока я вдруг не наткнулся на большое полотно. Я чуть не задохнулся! Это полотно… это была моя картина.

Я помню, как писал ее, будто это было вчера. Живая, задорная акварель, уверенные, резкие мазки, яркий, пульсирующий свет Танжера. Но гораздо важнее, чем манера, в которой была написана картина, был ее сюжет: мой самый первый портрет Диллона. Ему, наверное, было всего месяцев шесть. Не помню, чтобы я эту картину продавал или кому-то дарил, и пока я раздумывал над тем, как она сюда попала, у меня внутри вдруг что-то дрогнуло, и я вмиг сообразил, кто такой этот Дейв.

Мы не знали его имени, и я не уверен, что фамилия, по которой мы к нему обращались, была настоящей, но низкий голос, уверенные интонации – все это указывало только на одного-единственного человека. Я вдруг понял, что это Гаррик, американец из Танжера, чудотворец, который разыскал в пустыне рождественскую елку, поэт, художник, дилетант. И вот теперь он живет в Ирландии с этой женщиной и Диллоном. Силы вдруг оставили меня, живот скрутило. Я почувствовал, что устал и изможден. Я вспомнил фотографию в доме Козимо: я, Робин, Козимо, Симо, Гаррик и Рауль. И слова Козимо: «Я кое-что знал и, наверное, должен был тебе об этом рассказать».

Я почувствовал, как меня охватывает бешеный страх. Я двинулся по коридору, заглянул в одну комнату, потом в другую. Меня била дрожь. Отчаянный посетитель, незваный гость, рыскающий по дому в поисках своего сына. После всех этих лет, после одного тупика за другим, после поисков в переулках и закоулках, после слез и уклончивых ответов, после жестоких ссор, визитов к врачу и рождественских обедов, вот до чего мы дошли: я ночью брожу по чужому дому.

Никогда бы не подумал, что Гаррик будет жить в таком доме; этот коттедж вовсе не был в его стиле. И что вообще он делал в Ирландии?

Последняя комната на моем пути – в самом конце коридора – принадлежала Диллону. Я в этом был просто уверен. Маленькая прямоугольная комната. Почти никакой мебели, лишь узкая кровать и стул в углу. Рядом с кроватью несколько книг. На полу перевернутый ящик с игрушками, на стуле – разбросанная одежда. Я вошел в комнату, и по моему телу пробежала дрожь. Я едва держался на ногах.

Я забрался в кровать и укрылся покрывалом с рисунком Человека-паука.

Комнату заливал по-сказочному лунный свет. Я вынул пистолет из кармана и положил его под рубашку, прямо на грудь. От него веяло холодом, но на душе стало как-то спокойнее. Намного спокойнее, чем я ожидал. Пистолет будто ко мне прирос. Я чувствовал его отпечаток, он татуировкой врезался в мою плоть. Он был довольно тяжел, и, когда моя грудь поднималась и опускалась, казался частью моего тела.

У меня вдруг закружилась голова. Я отхлебнул виски, и по жилам медленно разлилось тепло. Правда, энергии оно не прибавило. Совсем наоборот. Я почувствовал сонливость и, придавленный тяжестью пистолета, стал постепенно проваливаться в сон. Но прежде, чем окончательно заснуть, я все же решил позвонить Козимо. Неужели он мой единственный друг? Неужели, кроме него, у меня больше никого и нет? Как мне его сейчас не хватало. В телефоне послышались ленивые гудки, будто он звонил в каком-то нереальном мире. Но реального мира, похоже, уже не было и в помине.

Трубку сняла женщина.

– Слушаю.

– Можно Козимо?

– Кто это?

– Это Гарри. Я хочу поговорить с Козом.

– Его здесь нет.

– А когда он вернется?

– Он…

– Кто это? Это Майя?

– Да, Майя.

– Я хочу поговорить со своим другом.

Но не успела она ответить, как я уже все понял. Я обо всем догадался по ее молчанию – по той кратчайшей паузе, во время которой у меня в висках застучала кровь.

– Мне очень жаль, Гарри. Козимо больше нет.

Меня точно толкнули к самому краю бездонной пропасти.

– Он умер сегодня вечером, совсем недавно.

Не помню, добавила ли она что-то еще и сказал ли я что-то в ответ. Тьма сгустилась. Я уже ничего больше не понимал. Может, подобно метеориту, вошедшему в атмосферу, я стал распадаться на части. А может, случилось что-то еще. Все летело в тартарары. Со смертью Козимо исчезали последние крупицы счастья Танжера. Никогда прежде я не чувствовал себя чужаком в своей собственной жизни. Козимо, друг мой дорогой, как же ты мог меня покинуть?

За окном ярко светили звезды. В сельской местности они обычно ярче, чем в городе. А тишина как будто стала осязаемой, и я мог до нее дотронуться. Я мог в нее погрузиться. Мои руки и ноги отяжелели и мягко, постепенно, точно якоря, стащили меня на дно сонного моря.

Странно, но я знал, что мой сын был где-то неподалеку. А может, не был? Я ведь его не видел и понятия не имел, что теперь делать. Я мог притвориться, будто никогда не ждал этой минуты и этого дня, но во мне с самого начала, с невесть каких времен – даже до того, как я встретил Робин, мою любимую Робин, – затаилось нечто, и это нечто предсказывало: мой сын жив, он здесь, он ждет меня, он готов к встрече со мной. В любую минуту.

Я уткнулся головой в его подушку и вдохнул его запах. Мне стало сниться, что Гаррик пишет мой портрет. «Сиди смирно, – говорит он. – Сиди смирно. Теперь замри». Я заворожен его взглядом. Я не могу пошевелиться. Я парализован, я застыл, словно дикое животное в клетке, и вдруг я уже пантера и хожу по клетке из угла в угол. «Сиди смирно», – требует Гаррик. Он то взмахивает кистью, то направляет на меня пистолет. Неужели он выстрелит? И вот уже наставляет на меня пистолет не Гаррик, а Спенсер, и Спенсер вдруг начинает писать мой портрет, и тут же передо мной появляется горящий в огне Диллон. У него глубокий серьезный голос. Это не его голос, это голос сварливого старика. Это голос Джима. И тут же рядом с ним появляется Козимо; он протягивает мне руки и ласково говорит: «Я так рад вас видеть». Сны кружатся и снуют, увлекая меня в темные закоулки разума, а может, вообще неведомо куда.

Я вынырнул: все еще во сне, в каком-то другом месте и в какое-то другое время. Разумеется, в Танжере. В нашей старой спальне. Занавески колышет ветер. Небо пылающе-синее. Здания обшарпанные, шаткие, вот-вот развалятся. Солнце мне здесь по душе, но полдень не для прогулок. Полдень в Танжере для отдыха в постели. С Робин. Моя возлюбленная Робин. Снова в моих объятиях. В те самые дни. Каждый раз, когда мы предавались любви, я закрывал глаза. «Открой их, – говорила мне она. Отважная, бесстыдная Робин. – Посмотри мне в глаза. Открой их». И я открывал глаза и утопал в ее взгляде. В овальной глубине серых таинственных глаз. И мы двигались синхронно во всех направлениях, точно зная, как именно это надо делать, словно по инструкции. Но наши движения были интуитивны и естественны. А потом я входил в нее еще глубже, и она не сводила с меня глаз, и кусала меня, и крутилась и вертелась, и мы предавались любви так, точно знали все существующие в мире позы, и все это время она не сводила с меня глаз, а я не мог выдержать ее взгляда, и перед самым концом я закрывал глаза и уносился далеко-далеко, в другую галактику; я несся, словно метеор, сквозь пространство и время, а Робин прижимала меня крепче к себе, а потом отпускала со вздохом удовольствия, но одновременно и разочарования: почему я закрыл глаза? Она обнимала меня и корила. «Ты закрыл глаза», – говорила она, судорожно глотая воздух, смеясь, вдыхая весь мир. В те дни именно так все и было, за исключением того раза, когда мы зачали Диллона.