получить, но он не уверен, что их получит. Они в германском посольстве, конечно, обратили [внимание] на шаги, предпринятые в последнее время Сталиным, т. е. на заявление советского правительства о прекращении деятельности в СССР дипломатических миссий Норвегии, Бельгии и Югославии. Посольство и представитель Германского информационного бюро своевременно телеграфировали об этом мероприятии советского правительства в Берлин, но, насколько им известно, германская пресса еще никак не реагировала на это событие. Конечно, не исключено, что германская печать в ближайшее время еще откликнется на заявление советского правительства. Не исключено, что они в своем посольстве не заметили (пропустили) такого сообщения, может быть, вследствие радиопомех или по причине расстройства аппарата “Сименс-Хелл”, по которому они получают информацию из Берлина. Однако, во всяком случае, отсутствие немедленной реакции обращает на себя внимание, и это заставляет его, Шуленбурга, сомневаться в том, получит ли он поручение из Берлина вести в Москве переговоры о содержании письма Сталина Гитлеру и о последующем коммюнике. Было бы хорошо, чтобы Сталин сам от себя спонтанно обратился с письмом к Гитлеру. Он, Шуленбург, будет в ближайшее время у Молотова (по вопросу обмена нотами о распространении действия конвенции об урегулировании пограничных конфликтов на новый участок границы от Игорки до Балтийского моря), но, не имея полномочий, он не имеет права затронуть эти вопросы в своей беседе. Хорошо бы, если Молотов сам начал бы беседовать с ним, Шуленбургом, на эту тему или, может быть, я, Деканозов, получив санкцию здесь, в Москве, сделаю соответствующие предложения в Берлине Вайцзеккеру или Риббентропу.

Он же, Шуленбург, подчеркивает еще раз, что свои предложения он сделал, не имея на то полномочий. В процессе разговора Шуленбург давал понять, что у Берлина нет оснований давать ему полномочия и что он, Шуленбург, сомневается, что если бы он даже поставил сам этот вопрос, то такие полномочия он получил бы. При этом он несколько раз “просил” не выдавать его, Шуленбурга, что он внес эти предложения. Я ответил, что в связи с моим отъездом Шуленбург, очевидно, продолжит свои переговоры с Молотовым. Шуленбург заявил, что он постарается сделать все возможное в этом направлении…»[206] На оригинале этого документа имеется помета следующего содержания: «за завтраком у него (Шуленбурга) на квартире». Это означает, что и в этот раз ход и содержание беседы между Деканозовым и Шуленбургом контролировались НКГБ СССР техническими средствами записи разговоров, так как квартира германского посла была оборудована ими. Соответственно выводы из этого простые: 1. Сталин придавал исключительное значение именно этой, третьей по счету встрече и беседе двух послов. 2. Запись Деканозова и Павлова исключительно точна, как, впрочем, и две предыдущих. Ведь Деканозов не был профаном в делах спецслужб и прекрасно понимал, что ход бесед контролируется записывающей аппаратурой НКГБ.

Очевидно же, что Сталин откровенно пытался использовать возникшую ситуацию, чтобы хоть как-то, пускай даже и на весьма ограниченный период времени, но хоть немного еще раз связать Гитлеру руки в целях выигрыша дополнительного времени для более тщательной подготовки к отпору неумолимо надвигавшейся агрессии. Только этим-то, собственно говоря, и можно объяснить попытки действовавшего по поручению Сталина Деканозова всеми силами навязать идею о подписании и опубликовании для всеобщего сведения совместного советско-германского коммюнике. Но, кстати говоря, обратите внимание и на то, что действия Сталина находились строго в русле протокольно обязательного паритета и уважения к статусу глав правительств и государств.

Однако того же явно не скажешь о предложении Шуленбурга — оно совершенно отчетливо попахивает политической провокацией, если не вообще изощренно грязной. Особенно если учесть настойчиво озвученную им идею об «инициативно-спонтанном» письме Сталина на имя Гитлера. Не говоря уже о его не менее настойчиво продвигавшемся пожелании, чтобы в письме был сделан акцент на то, что СССР будет и впредь проводить дружественную этим странам — то есть Германии, Италии и Японии, а также Турции — политику. С любой точки зрения Шуленбург круто перегнул палку. Никакой особо дружественной политики со стороны СССР по отношению к Германии (а также Италии, Японии и Турции) не могло быть в принципе и по определению (Сталин и Молотов сказали об этом прямо в лицо Риббентропу еще во время легкого фуршета по случаю подписания Договора о ненападении 23 августа 1939 г. — А.М.). Как, впрочем, и со стороны Германии (а также Италии и Японии) по отношению к Советскому Союзу. Все стороны руководствовались голым прагматизмом в настороженно-боевой стойке, все громче лязгая оружием.

Более того, СССР не нуждался в таких рекомендациях. СССР осуществлял очень взвешенную, чрезвычайно осторожную, но в то же время и принципиальную политику. Главная задача Сталина в том и состояла, чтобы не допустить ни малейшей возможности для нападения на СССР (особенно в двухфронтовом варианте, то есть с участием Японии). А тут немецкий посол предлагает, чтобы Сталин письменно выставил бы СССР в каком-то особо дружественном виде по отношению к гитлеровской Германии!

К слову сказать, это прекрасно понимал и сам Шуленбург, о чем он лично заявил Гитлеру еще во время аудиенции 28 апреля 1941 г. Вот его слова, сказанные фюреру: «Россия очень встревожена слухами о предстоящем нападении на нее Германии. Не могу поверить, что Россия собирается напасть на Германию. Если Сталин не мог идти вместе с Англией и Францией в 1939 году, когда эти две страны были еще сильны, то сегодня, когда Франция разгромлена, а Англия жестоко побита, он тем более не примет такого решения. Наоборот, я убежден, что Сталин готов идти нам на дальнейшие уступки»[207]. Трудно сказать, зачем он произнес перед Гитлером последнюю фразу — то ли хотел угодить ему, то ли откровенную отсебятину порол. Ни о каких уступках со стороны Сталина и СССР и речи быть не могло. Сталин никогда не торговал суверенитетом СССР.

Тут дело явно в том, что ни в Третьем рейхе, ни в Англии того времени, ни во Франции до ее позорного разгрома и капитуляции, ни тем более за океаном никогда до конца не понимали, если вообще понимали, что принципиально жестко осознававший свою глобальную ответственность за судьбу СССР и его народов Сталин исповедовал и придерживался тогда лишь одного замысла, который он совершенно откровенно продемонстрировал еще 23 августа 1939 г.: СССР с Германией ровно настолько, насколько западные демократии не столько не с СССР, сколько против него. Но не более того, чтобы тем самым как минимум на какое-то время оттянуть фатально неминуемое столкновение с Германией, неизбежность которого предрешало постоянное и целенаправленное провоцирование Западом Германии к нападению на Советский