– Я там, в Египте, замуж вышла! – выпалила мамаша.

– Бля…

Алёна Дмитриевна была девушка образованная и культурная. И даже на работе идиоматическими выражениями не злоупотребляла. Ещё в юности она постоянно одёргивала непрерывно матерящегося друга Сеню, но сейчас… Сейчас она просто не нашлась, что сказать.

– Бля! – повторила Алёна Дмитриевна.

– Ты не волнуйся, Алён. Он не этот… Не мусульманин. Он немец. Пожилой немец. В меру пожилой, не старец. Мы с ним там и познакомились. Он меня полюбил с первого взгляда.

– Как же ты с ним общалась? Ты же никаких языков, кроме русского с московским акцентом, знать не знаешь! – только и смогла спросить Алёна, немного успокоившись. Потому что уже успела представить мать в педжабе – рядом с молодым мусульманином. Почему именно молодым? Чёрт его знает. А какие ещё мусульмане встречаются в копеечных отелях с таким нехитрым «всё включено», что только постсовковые граждане с их генетической страстью к подходам к шведским столам с кульками и могут поверить, что туда хоть что-то включено толком.

– Ну как, как… Язык тела… Ну, ты понимаешь! – зарделась матушка, как маков цвет, и игриво взглянула на дочь.

– Вон! – рявкнула та.

Мамаша быстренько смоталась, а Алёна Дмитриевна всю ночь пила горькую, оглашая кухню горьким же смехом.

– Мама, что-то случилось? – спросила вернувшаяся не то с танцев, не то с английского, а скорее всего – с конюшни, дочь.

– Ага, случилось. Твоя бабушка продала свою квартиру в Москве, стала инструктором по дайвингу в Египте, обрела своё счастье с пожилым немцем и сожрала всю нашу чёрную икру.

– Круто! – сказала дочь и погладила Алёну Дмитриевну по голове. – Не расстраивайся, мама. Это даже хорошо. Станет наше семейное недоразумение гражданкой Фатерлянда. И будет у неё красивый кукольный домик и пенсионные льготы. Будем в Германию на каникулы гонять. Ты сколько немцу лет дашь?

– Что? – не сразу поняла Алёна Дмитриевна.

– Сколько лет даёшь немцу, чтобы начал бухать как русский и отправился в мир иной?

Со смехом сошлись на трёх. Хотя что в таких жутких шутках весёлого? В жизни вообще весёлого мало.

А через пару лет, когда в профессиональной жизни уже заместителя главного врача по акушерству и гинекологии одной из московских ГКБ Алёны Дмитриевны Соловецкой случилось невесёлое, она решила, что пора что-то изменить. Она могла бы постараться и выкрутиться, и остаться начмедом – и так далее, и так далее, и так далее. Но если прозвенел звонок – иногда надо поднять трубку и ответить. Мегаполис Алёне давно надоел. Надоела работа. Да, даже работа надоела. Точнее, не сама работа, а атмосфера на работе. Надоели коллеги, надоела бесконечная ответственность, надоели так называемые подруги и приятельницы, сочувствующие Алёне Дмитриевне, завидующие Алёне Дмитриевне и осуждающие образ жизни Алёны Дмитриевны.

«В нравах дамы города N. были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости. Если же между ими и происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило; сохранялось всё достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье или слышал о нём, то отвечал коротко и благоразумно пословицею: “Кому какое дело, что кума с кумом сидела?”»

Но до Алёны Дмитриевны было дело всей больнице. Надоел Алёне Дмитриевне и вялотекущий роман с тем самым «пятилетним» богатым дядей. Замуж она за дядю не хотела. Дядя, что правда, и не предлагал. У богатого дяди были жена и дети. Это что, тоже карма? Впрочем, даже если бы этот богатый дядя был одинок, как отрубленный перст, Алёна Дмитриевна всё равно бы не хотела за него замуж. Потому что кожезаменитель. Да и вообще, она уже привыкла жить одна. Она вообще была одиночкой. Даже любимая дочь была просто любимая дочь. Их жизни были рядом, но жизни были разные. Дочь окончила школу и пошла учиться дальше. Поэтому Алёна поднапряглась, продала бабушкину трёшку и купила в этом же подъезде двушку, оформив квартиру на дочь. Добавила к образовавшейся сумме немногие сбережения и купила себе приличный двухэтажный коттеджик с очень ухоженным участком, нечаянно построенный каким-то архитектором «для себя» в глуши, но для себя так и не пригодившийся. Всегда в этой жизни есть место времени, когда чьё-то «для себя» оказывается ему совершенно не к лицу, а тебе как раз впору.

Один только Семён Петрович Соколов никогда и ни за что не осуждал Алёну Дмитриевну Соловецкую. Но виделись они редко. Раз в год Сеня непременно заскакивал с матами-перематами и кучей подарков наперевес – поздравить с днём рождения Алёнину дочь. Последние десять лет он порывался Алёну познакомить с каким-то «обалденным мужиком».

– Тут, типа, такая, значит, тема, Алёнка! Мужик, бля буду, высший класс! Я тебе говорю, он тебе в натуре понравится – ты охуеешь!

– Сеня! Ну когда же ты уже перестанешь сквернословить?! Сколько можно! И не хочу я ни с кем знакомиться. Если что-то моё должно быть со мной – оно будет со мной, так или иначе.

– Вот, знаешь! На случай надейся, а сам не плошай! И я тебе ещё не простил, что ты ко мне на свадьбу не пришла!

– Сеня. Я не могла, я дежурила!

– Отмазки не канают! Ты могла поменяться!

Разумеется, Алёна Дмитриевна могла поменяться. Но она не захотела. Она не захотела быть на свадьбе у Сени. Чтобы его невеста не почувствовала себя… Не почувствовала себя не невестой. Уже позже, познакомившись с Олесей, она поняла, что её опасения были лишними. Олеся Александровна была очень умной женщиной. Но кто же тогда это знал?

– Вот была бы у меня на свадьбе – уже десять лет как была бы, типа, приличной женщиной! Короче, вот тут твоей малой из Франкфурта привёз, оху… обалденно модная вещь!

Сеня был мил и забавен. Но Сеня не был тем человеком, который мог бы заставить Алёну Дмитриевну изменить своё решение. Так что она переехала в глушь. Чем и была очень довольна. Устроилась на работу в Ульяновскую ЦРБ, где как раз только-только умер начмед.

Возможно, это и был для Соловецкой тот самый дауншифтинг, о котором так много шумели в последние годы. Только Алёне Дмитриевне свой вариант – недалеко от Ульяновки – нравился больше, чем вариант Гоа, на предмет копеечных фруктовых соков которого в экстазе билась вся менеджерская поросль недоделанных печориных.

Всё в жизни Алёны Дмитриевны пришло в норму. Дочь не огорчала и, живя совершенно самостоятельно в теперь её законной квартире в Кунцеве (по тому адресу и в том подъезде, куда Соловецкую подвёз Северный), вела себя как взрослый и ответственный человек. Алёна, заботясь о дочери, даже завещание написала, хотя завещать, кроме скромного, хоть и уютного, удобного и современного коттеджика, особо было нечего. Но завещание есть завещание. Чтобы бабуля из Египтов-Германий не принеслась, в случае «если», собственность с внучкой делить. Алёнина дочь заслужила. Она хорошо училась, отлично соображала и с тринадцати лет сама зарабатывала не только пресловутые карманные деньги, но и на что повесомее – тряпки, обувь. И маме всегда преподносила хорошие подарки по поводу и без. Хотя дочь начмеда крупной больницы могла позволить себе и не грести навоз в денниках ипподрома. Могла. Но не позволяла. Когда тебя любят – любишь и ты. С дочерью не было «куриной», насквозь фальшивой «задушевности». С дочерью была настоящая любовь, не требующая бесконечных нюней и ненормальных бабских истерик. Как оно так хорошо всё вышло? Как-то так. Вышло – и хорошо.