со своего места, и с силой врезался в специальную пластину. Раздался характерный щелчок, но для меня это был выстрел. Первый выстрел, который я сделал в своей жизни. Мне хорошо запомнилась приятная прохладная тяжесть в руке, и то, как пистолет слегка вздрогнул во время этого выстрела. Я снова вытянул шею, и покрутил головой. Никого не было, но первый осмотр пора прекращать, пока я не начал погружаться в фантазии. Мне не терпелось забраться на чердак, рассмотреть все как следует, и наконец, дать волю своему воображению. Засунув пистолет за пояс, и накинув сверху футболку, я выпрямился, и зашагал к деревне.

Я шел по пыльной тропинке, и от переполнявшей меня радости даже что-то насвистывал. Что-то простенькое, нот из трех-четырех. В голове уже начинали формироваться определенные сюжетные линии моих будущих фантазий. Главное теперь, чтобы ничто не помешало добраться до заветного чердака. Кстати, это не пыльное, захламленное место, которое, обычно, показывают в фильмах. Это была моя спальня. Но, по сути, она являлась и отдельной комнатой, и домиком на дереве, и шалашом одновременно. Половину лета я спал в доме, но после первого сенокоса, когда на чердаке появлялась ароматная перина из свежего сена, перебирался туда. Поверх сена стелилось плотное покрывало, чтобы острые соломинки не кололи спину, а потом простыня. Под крышей было тепло, даже ночью, поэтому я обходился без одеяла, укрываясь или пододеяльником, или другой простыней. Чердак стал моим в пошлом году, когда мне разрешили ночевать в одиночестве. До этого, как не просил, мне отказывали, объясняя тем, что мой возраст еще не свидетельствует о появлении ума, и здравомыслия. Вместе с этим разрешением, я получил возможность гулять чуть ли не всю ночь напролет.

Вечером, я ужинал дома, и уходил гулять. В котором часу я возвращался, забираясь на чердак по приставной лестнице, никто не знал. Это было доверие. Та степень взрослости, от которой ты чувствуешь себя самостоятельным, и независимым. А еще это была свобода, и единственным ограничением было условие не пропускать обед и ужин. Завтракать можешь когда угодно, но на двух других приемах пищи присутствовать обязан. Причем не просто присутствовать, а быть чистым, и голодным. К обеду я мыл руки, и умывался до пояса, а на ужин купался весь. И что-то мне подсказывает, что такой порядок был в деревне у всех, потому, что вечером все выходили на улицу с блестящими носами, и легким запахом мыла. Все вели себя одинаково расслаблено, и неторопливо. Было видно, что у каждого в животе лежит, и переваривается недавно съеденный ужин.

Мы рассаживались на поваленных бревнах, у кого-нибудь перед домом, или разводили костер на опушке леса, там, где стояли лавочки. Мне нравились эти вечерние посиделки. Ребята и девчонки рассказывали анекдоты, или пели под гитару. Я чувствовал себя частью большой деревенской семьи, где все были братьями, и сестрами, где все делается вместе, и ни у кого нет тайн друг от друга. Все так, но в магазин я предпочитал ходить один, без друзей. До сих пор не понимаю тех людей, которые собирают целый хоровод, чтобы сбегать за мороженым, или еще за какой-нибудь мелочью. Покупка это процесс настолько интимный, что посвящать в него кого-то еще, будет, по меньшей мере, бестактностью. Ведь, когда ты приходишь в магазин, то открываешься продавцу, демонстрируя свою слабость, уязвимость. Тебе что-то нужно, и это есть у него. Он готов тебе помочь, и помогает, но в глубине души ты чувствуешь себя немного униженным. Вроде как даже обязанным ему. Ты теперь его должник. Именно по этой причине я проснулся раньше обычного. Я не хотел, чтобы кто-то знал о моей слабости. Чтобы кто-то видел, как я покупаю.

Побывав в магазине накануне, и увидев под витринным стеклом пистолет, я изменил свое решение. Теперь мне не нужен был нож. Я хотел обладать другим оружием, хоть оно и было игрушечным. А посвящать кого-то еще в свои планы я не хотел. Не хотел не потому, что уже почти взрослый, собирался покупать детскую игрушку. Совсем нет. Я вообще не собирался его никому показывать. Как коллекционеры, которые покупают ворованные произведения искусства. Просто я хотел, чтобы он был мой. Мой, и ничей больше. Моя прелесть. Я положил бы его под подушкой. И в любое время мог бы с его помощью окунуться в страну грез. Это была бы моя волшебная вороненая палочка, мой ключ к зазеркалью. Моя дверь в Нарнию.

Еще на поле я решил, что не пойду через деревню. Там меня мог кто-нибудь увидеть. Увидеть, и остановить. Тогда путь домой прервется. Мне придется рассказывать, где я был, и откуда иду. Быстро и спонтанно врать я не умел. Мне всегда требовалось время, чтобы придумать, а потом обсмаковать ложь. Почувствовать, как она звучит, какая на вкус, правдоподобна или нет. Поэтому, чтобы избежать всего этого, я решил пойти через лес. Расстояние больше, но зато душе спокойней. Все тропинки изучены давным-давно, и внезапное появление кого-то исключено совершенно. Вдобавок лес густой, лиственный. А значит, можно сделать шаг или два в сторону, и сойдя с тропинки исчезнуть в тени деревьев, и кустов. Терпение было почти на исходе. Хотелось снова сжать в ладони пистолетную рукоять. Почувствовать прохладную тяжесть металла. Половина пути осталась позади, когда терпение покинуло меня окончательно. Я сошел с тропы, предварительно осмотревшись по сторонам, отошел от нее метров на десять, и зашел за дерево. Привалившись к нему спиной, я сел на землю. Опавшей листвы было много, она напоминала толстый ковер, по которому невозможно пройти, не издав ни звука. Каждый шаг сопровождался шелестом сминаемых листьев, и треском ломающихся маленьких веточек, прятавшихся под листвой.

Я прислушался, и только после этого поднял футболку, и вытащил из-за пояса пистолет. Он не был прохладным, как я ожидал. Теперь он был обжигающе горячий. Влажные ладони ощутили высокую температуру оружия, нагретого моим телом. Оказывается я не теплый, я горячий. Чтобы предательская листва подо мной не шуршала, я старался не двигаться. Точнее не двигать ногами, и тем местом, на котором сидел. Глядя на пистолет, мне хотелось запомнить каждый его изгиб, каждый бугорок, и каждую ямочку. Я касался пальцами гладкой поверхности, стараясь и на ощупь запомнить его. Я наслаждался увиденным. В голове мелькнула, а потом начала сформировываться мысль о том, что, по чьей-то нелепой ошибке, в магазин привезли настоящий пистолет. Продавщица — обычная женщина, и в оружии ничего не смыслит. Она и не догадывается, что у нее на витрине лежит совсем не игрушка. Потом прихожу я, и покупаю его. Настоящий пистолет. Вот сейчас я возьмусь за затвор, и потяну его назад. Он сдвинется с места, отползая, и открывая торец ствола, спрятанный внутри. А мгновение спустя, к моим ногам выпрыгнет маленький патрон, с медной круглой головкой, торчащей из блестящей гильзы. Оказывается, он прятался в стволе, и только и ждал того мгновения, когда кто-то прицелится, и нажмет на спусковой крючок. Тогда курок стукнет по капсюлю, из ствола полыхнет пламя, а пуля, набрав скорость, полетит навстречу своей судьбе, неся в себе смерть, и разрушение. Это же настоящий патрон, значит и пистолет должен быть настоящим. Мне так хотелось в это верить. Но, патрона не было, и не могло быть. А пистолет, лежащий у меня на коленях, был простой игрушкой, хоть и безумно красивой. Он хорошо сделан, и приятно сидит в руке, но это игрушка, удивительная, и не похожая, ни на одну, виденную раньше.

Моя первая любовь, если конечно так можно сказать об игрушке. Первая, значит самая яркая, и как всегда бывает, не счастливая. Остаток лета