никакого удовольствия от нее. А может, где-то в глубине души просто завидовал тем людям, которые могут сочинять стихи, и красиво петь. Но, как бы то ни было, я искал, вращая рукоятку приемника. Шипение статических помех перемежалось изредка проскакивающими словами. Я останавливал вращение, медленно крутил ручку назад, и ловил ускользающую волну. После каждой найденной радиостанции я вопросительно смотрел на отца. Он отрицательно качал головой, и я продолжал поиски. Так продолжалось до самой деревни. И только единожды он поднял указательный палец вверх, призывая к тишине. Передавали местные новости. Они длились минут семь. Я даже успел немного отдохнуть от поисков за это время. Они закончились прогнозом погоды, и я понял, что именно его ждал и хотел услышать мой отец. Промелькнула мысль о том, а что чувствует он, во время прогноза погоды? Как он это воспринимает? Будто бы сам Господь говорит с ним, голосом диктора, и приоткрывает знание о будущем. Или как-то еще? На деле же оказалось, что это было то знание, та фраза, с которой легче всего начать разговор. Зачем отец приезжал в деревню мне было не интересно. Меня больше заботила телогрейка, забытая на чердаке. И вещь, забытая в телогрейке. Моя вещь.

Автомобиль пискнул тормозами, и остановился около забора. Мы отстегнулись, и распахнув дверцы вдохнули холодный воздух. Воздух, который имел для меня особый запах. Запах свободы. Я хлопнул своей дверцей, и пошел к дому. Пару секунд спустя, за спиной, я услышал, как хлопнула и отцовская дверь. Он шел следом за мной. Поднявшись на крыльцо, я подождал ровно столько времени, чтобы отец смог войти в дверь не сбавляя хода. Мы часто так делали, если были вместе. Тот, кто оказывался первым у двери, открывал ее для своего спутника со словами: «Прошу, вас, сэр!» Проходящий, по правилам игры, должен слегка кивнуть головой, и ответить: Спасибо, Берримор!» Я взялся за дверную ручку, и когда услышал как отец ступил на первый из трех порожков, рывком распахнул ее, и сделал шаг в сторону, освобождая проход. — Прошу, вас, сэр! — я едва заметно кивнул головой. — Благодарю, — пробормотал отец, проходя мимо, и исчезая в темноте коридора.

Я последовал за ним, плавно, притворив за собой дверь. После дневного, хоть и пасмурного света, темнота помещения оказалась такой густой, что несколько секунд я ничего не видел. Потом она слегка отступила на шаг, и мне стал виден пол, потом тень еще сдвинулась на шаг, и появились стены, с вешалками на одной из них. А потом отец открыл дверь в светлую комнату, и я увидел, хорошо знакомый коридор. Узкое, сквозное помещение, с одиноко свисающей лампочкой под потолком. Правая сторона была стенкой кладовки, и ее дверь располагалась напротив двери в комнату. Так сделали, чтобы в холода не тратить время на путешествие по коридору. Достаточно просто толкнуть дверь комнаты наружу, сделать шаг, и открыть дверь кладовки.

— Прошу, вас, сэр! — отец сделал шаг в сторону, и движением руки предложил пройти внутрь. Я шагнул навстречу. За спиной отца, и открытой им дверью, на стене висели вещи. Ряд вешалок, штук шесть-семь наполняли куртки, пиджаки, телогрейки. Когда я входил в светлый дверной проем, открытый отцом для меня, то успел отметить, что одна вешалка пустовала. Или пустела. Не знаю, как сказать. В общем, была голой, без одежды. Это была та самая вешалка, которая обнажилась потому, что я в один августовский вечер снял с нее телогрейку. Снял и не повесил обратно. Сердце радостно застучало, от увиденного. Шансы на то, что и телогрейка, и пистолет все еще на чердаке, стремительно росли. И я с большой радостью прошел бы мимо отца, со словами: «Спасибо, Берримор. Пойду, взгляну на бабушкин двор, и вскоре присоединюсь к вам». И меня так и подмывало это сделать, но возле самой двери я повернул налево, и вошел в теплую светлую комнату.

Рассказывать, как нас встретила бабушка, нет никакого смысла. Потому, что такие встречи всегда одинаковы. Отец начал разговор с полученной во время поездки информации о погоде. Вот о чем можно беседовать бесконечно, так это о ней, о погоде. И причем, что интересно, изменить русло беседы можно в любое время, и в нужном тебе направлении. Внезапно в середине разговора, бабушка, словно вспомнила о чем-то. Она замерла, вытаращив на меня глаза, и открыв рот, а потом спросила: «Бартеломью, ты телогрейку домой возвращал, или потерял где?» — Она перевела взгляд на отца, и продолжила, но уже разговаривая с ним — «Было в доме четыре телогрейки. Одну твой сынок облюбовал. Каждый вечер брал ее. Но как только уехал, три осталось. А четвертой как и не было, представляешь?»

Отец вопросительно посмотрел на меня. Бабушка тоже перевела взгляд.

— Так она на чердаке, наверное, лежит, — предположил я. — Ты там не смотрела?

— Да мне и в голову такое не могло прийти.

— Ща, бабуль, я быстро! — отрапортовал я, и направился в коридор.

— Лестницу в сарае возьми! — прозвучало уже вдогонку.

— Постарайся не сильно вымазаться! — добавил свою рекомендацию отец. По его тону я понял, что он был доволен, тем, что они с бабушкой остались наедине.

13. Чердак

«Как же удачно складываются обстоятельства», — думал я, выходя во двор, и вдыхая холодный воздух. Куртка осталась в доме, и мороз потихоньку начинал атаковать мой свитер. Это чувствовалось на сгибах локтя, и в тех местах, где он, остывающий, касался тела. Я открыл сарай, в полумраке помещения, нащупал глазами искомый предмет — тяжелую деревянную лестницу. Взявшись за нее так, чтобы в случае чего, испачкать только джинсы, потащил добычу через двор к дому. Погода стояла хоть и холодная, но не морозная. Снега не было. Если бы он лежал, то я промочил бы все ноги, пока добрался до нужного места. При установке лестницы к чердачной двери пришлось немного повозиться. Она никак не хотела жестко стоять, а постоянно съезжала в сторону. Кое-как закрепив ее на промерзлой земле, я рискнул, и ступил на старые, но еще крепкие ступени. Их было девять, и они слегка поскрипывали при каждом шаге. Я сделал шесть шагов вверх, затем протянул руку, и повернул щеколду, удерживающую дверь чердака закрытой. Потом шагнул еще на три ступеньки, пригнулся, и вошел в проем.

Глазам не потребовалось ни секунды, чтобы привыкнуть к темноте. Я все тут помнил, и знал. Каждую травинку, каждую доску на потолке, каждую щель во фронтоне. Сено лежало немного не так, как я запомнил его, но мне это могло и показаться. Повернув голову вправо, я увидел темный участок, присыпанный сеном. Теперь я понял, почему бабушка не нашла телогрейку. Отец, когда вытаскивал покрывало вместе со мной с чердака, то засыпал ее лежавшую почти у входа. Я разгреб сухие травинки, и взялся за мягкую, холодную ткань. Потянул, осторожно, поднимая вверх. Чуть отступил в сторону, чтобы не загораживать себе свет. Да, это она! Искомая телогрейка. Я перехватился за воротник, и сунул руку в карман. Нащупал