Встреча с Веткиной мамой, которая обнаружила его тут, в кустах, вернула к действительности. Сбежав от нее, он отъехал на полкилометра в сторону дома, сел у обочины и стал думать. Что делать дальше? Сбежать в Москву? Но ему пока не позволяли жить одному — скандал будет. Вернуться и сделать вид, что ничего не было? Продолжать по-прежнему шутить и резвиться с отцом? Невозможно… Он сейчас ненавидел отца за то, что тот посмел оказаться не тем человеком, которого так любил он, Мишка! И все же… жалость, жгучая жалость к нему, униженному, оплеванному, огнем распаляла Мишкино, сердце. Он был готов на все, лишь бы помочь отцу, отомстить за него. Готов был жечь, стрелять, убивать! Но только не покоряться этой ужасной реальности, этой жизни, которая могла смять, искалечить в одну минуту только оттого, что всегда найдется тот, кто сильней…

Да, теперь Мишка сам убедился: в жизни существует только один закон — закон джунглей! Кто успел — тот и съел! Да, его отец дал слабину, потому что был один против стаи. Выходит, его правило одиночки, который ни с кем всерьез не повязан и всегда сам по себе, оказалось химерой. С этими мафиози он действовал в одиночку, чтоб все денежки загрести, и проиграл. Почему проиграл? — вдруг оживился Мишка, — он ведь теперь при деньгах, значит, выиграл? Да, оплеванный, да, прибитый, но богатый, ведь так?

Какое-то время парень боролся с собой — перевешивали то тяга к деньгам, то представление о мужской чести… Мишка так и не смог разобраться во всей этой мешанине и понял только одно: он никому не позволит мешать себя с грязью! Его никто не посмеет пнуть коленом под зад! Такой ценой не нужны ни «вольво», ни виллы с бассейном… Хотя, конечно, без них тоже плохо…

Он вконец измучился, решая эту головоломку, но здравый смысл вовремя подсказал, что успеет еще об этом подумать. И решить, что ему надо. А сейчас он вернется домой. И постарается не подавать виду, что ему о чем-то известно… Тут его осенило: а о чем, собственно, стало известно? О том, что отца побили? О том, что ему заплатили за молчание большие деньги? Но о чем Круглову-старшему следовало молчать? Что было в тех металлических бочках?

Преодолевая страх, он вернулся на злосчастную поляну. Там уже никого не было. Только глубокие колеи от шин грузовика да ветер, что развеивал по траве древесную пыль.

Мишка опять припрятал велосипед и осторожно, на цыпочках подобрался к сараю. Глушь, тишина… Решение пришло быстро: в два счета парень взобрался на недостроенную дощатую стену и спрыгнул внутрь. Там в два ряда стояли сизые бочки с надписью по-английски «Опасность!» На некоторых виднелись знаки, нанесенные черной краской, вроде звездочки из трех расширяющихся лучей. Вроде, он где-то видал такие же знаки… Кажется, по телевизору или… И тут его осенило: радиация! Опасность радиоактивного заражения — вот что означали эти трехпалые звездочки! Мишка так от них шарахнулся, что больно ушиб плечо о сучок, торчавший из плохо обструганной доски сарая. Уже не скрываясь, он кошкой взметнулся на стену, спрыгнул вниз и что есть мочи дал деру с этой растреклятой поляны.

Радиоактивные отходы, вот что было в тех бочках! Американцы — народ старательный, так, кажется, говорил этот гад, Малхаз… Значит та мерзость вывезена из Штатов, потому что там никто травиться не хочет, там здоровьице берегут! А здесь хоть трава не расти — были бы деньги… Мишка силился вспомнить что еще говорил отцу этот гад. Кажется… да, точно, он сказал, что коррозия, а значит, утечка, не грозит еще лет пятьдесят. А еще, что даже если весь район грязный будет, отцу на это начхать… Весь район, ни фига себе! Да ведь до Москвы — рукой подать, каких-нибудь жалких сорок километров. А грунтовые воды… А колодцы… вода! Она станет радиоактивной! И московская тоже. Погоди, погоди паниковать, — убеждал себя Мишка, — ведь это только еще МОЖЕТ БЫТЬ, этого еще нет. Вот именно, еще… Разве тут можно рисковать — это же верная смерть! Лучевая болезнь и что там еще…

И во всем этом будет повинен отец! Нет, этого допустить нельзя. Потомки не простят и вообще… Да, какие потомки, хрена с два! — вертелось в Мишкиной голове, — никаких потомков не будет. И тебя, старик, тоже не будет, — вдруг пронзило его, и от этой чудовищной мысли он тормознул, кубарем слетел с велосипеда и завыл на земле, вцепившись ногтями в коленки.

Судороги страха еще долго его корежили, не отпускали… Только под вечер Мишка добрался домой. Сел к столу — родители пили чай. И когда отец устроил ему разнос: мол, где пропадал столько времени, — он не выдержал — заржал, загоготал ему в лицо… за что немедленно схлопотал по морде. Сбежал к себе, зарылся под одеялом и хохотал, хохотал… Мать едва его успокоила.

К ночи у него начался жар. И бред. Парень метался, весь мокрый, в поту, слезы мешались с соплями и вопил: «Сволочи, сволочи! Ненавижу!!!»

Утром, когда он утих, решено было всей семьей ехать в Москву. Мишка ни в какую не соглашался, требовал, чтобы его оставили в покое — он никуда отсюда не сдвинется. Тогда Круглов-старший подсел к нему на кровать и принялся уговаривать: дескать, что ты, сынок, далась тебе эта дача, мы на Канары махнем, не глядя, я тебе лошадь куплю — ты ж давно мечтал заниматься верховой ездой… Но Мишка цедил сквозь зубы, чтобы все подавились этой лошадью, что он в гробу видал эти Канары, ему и здесь хорошо… Никуда не поедет!

Круглов, плюнув, вышел из комнаты, Мишка взвыл и кинулся за отцом, прижался пылавшей щекой к его теплой большой руке, дрожал и плакал, и плакал… А когда отец потрепал его по щеке, вспомнил тот же же жест бандюги и удар, который за ним последовал, дернулся, боднул головой, заорал: «Да, пошел ты!» — и выскочил вон из дома…

Прежний Круглов-старший для него умер, пропал, растворился в утре вчерашнего дня, навсегда отошедшем в безвременье вместе с проданным Мишкиным детством. А новый отец… он для сына еще не родился, его снова нужно было выстроить для себя, нарисовать, не жалея мрачных багровых оттенков, которыми отныне окрасилась жизнь. И мальчишка разрывался между желанием задавить, растоптать в душе любые чувства к отцу и сладостно-горькой слабостью повиснуть у него на шее, приняв и простив все, что теперь он, Мишка, знал о нем…

Но он не сделал ни того, ни другого, стараясь свыкнуться с сосущим чувством безнадежности и потерянности, которое, как казалось, поселилось в нем навсегда. И поддался наконец на материны уговоры уехать, видя, как мать испугана и огорчена этой странностью в поведении сына. Он понял, уж она-то никак не должна страдать из-за мужских разборок, и эта ясность, единственная средь полного хаоса, несколько помогла примириться с жизнью.

В результате он выторговал себе еще несколько дней на даче, которые отец шутя называл «прощальной гастролью». Вообще отец в эти дни много и натужно шутил, созвал дружков-приятелей, смотался в город за всякой всячиной и закатил пир горой, попутно одаривая всех фирменными шмотками и бирюльками, жене приволок немыслимо дорогое вечернее платье с голой спиной «от Диора» и велел надеть его тут же, на даче, на пирушке с друзьями, распивающими «Мартель», сидя на бревнышках возле мангала для шашлыков, неподалеку от слегка покосившегося дощатого туалета…

Так Мишкина мама и просидела весь вечер — в этом сногсшибательном платье до полу с обнаженной спиной. Она уже начала дрожать от холода, когда Мишка догадался принести ей из дома шерстяную кофту, — отец ничего не видел, не замечал, он был пьян.