Очень многие говорят, что не любят военных повестей и романов. Я же не люблю саму войну и не думаю, чтобы здравомыслящие люди могли любить ее. Однако независимо от этого война не раз вторглась в жизнь нашего поколения. Она и сейчас продолжается в нескольких «горячих» уголках нашей планеты. Возможно, настанет время, когда будущие поколения людей будут считать время, в которое жили мы, военным временем.

Они будут думать о нас примерно так, как мы думаем о страшных временах ацтеков. Но до того времени по земле прокатится еще не один военный ураган. Все это мы очень хорошо знаем и потому выступаем против войны, но когда приходит приказ, мы надеваем каску, берем в руки винтовку и идем воевать. Идем, ясно сознавая, что мы и до этого, собственно говоря, воевали, воевали против идей чуждого нам капиталистического мира.

1

Земля уже погрузилась в темноту, а здесь, на высоте девяти тысяч метров, еще ярко светило солнце, заливая своим светом безоблачное небо. И только справа, над горами Матра, висели легкие молочно-розовые облака. Темнота, окутавшая землю, скрыла от взгляда пилота и уже начавшие желтеть пшеничные поля, и скатерти лесов, и город, и обсаженные деревьями дороги. Земля-матушка, дающая нам жизнь! Для нас, летчиков, земля и небо существуют нераздельно. Земля и небо дают нам то, что мы называем жизнью.

Мы летим на МиГ-21 в боевом строю. Мы — это Петер Моравец, Роберт Шагоди и я. Неразлучные друзья. Но если даже когда-нибудь мы и бывали недовольны друг другом, то, поднявшись в воздух, сразу же забываем обо всем. Летим мы клином: впереди Моравец, я — справа, а слева — Шагоди. Летим на минимально допустимом удалении друг от друга. Достаточно малейшего неточного движения ручки — и можно врезаться в машину друга. Но об этом ни один из нас не думает. Мысли об опасности или возможности катастрофы приходят лишь тогда, когда мы уже сидим на земле, а в воздухе все внимание пилота сосредоточено на полете.

Кабина истребителя заполнена множеством приборов, тумблеров, кнопок. Перед глазами танцуют стрелки, а в ушах раздаются то сигналы радиомаяка, то короткие реплики Моравеца и Шагоди, с которыми я связан по радио.

Оглушительно ревет газовая турбина, и отделаться от этого рева можно только тогда, когда перешагнешь за звуковой барьер. В полете все внимание летчика сосредоточено на приборах, и это золотое правило нельзя нарушать, так как глаза, уши и даже звезды могут подвести.

И все же пилот инстинктивно, автоматически, каким-то шестым чувством чувствует тягу двигателя. Если же двигатель отказал, остается стрелой лететь к земле или же постараться сманеврировать, пытаясь во что бы то ни стало вновь запустить двигатель. Когда же это не удастся, остается один-единственный выход — катапультироваться, если, конечно, позволяет высота…

О страхе мы не думаем, но где-то подсознательно в нас все же живет это чувство, которое подсказывает, что в принципе двигатель может отказать, и тогда моментально начнется борьба не на жизнь, а на смерть между машиной и человеком.

Пилот мгновенно чувствует остановку двигателя, и тогда в эфир летят слова: «Я — двадцать седьмой… Я — двадцать седьмой… отказал двигатель…» Услышав такое, радисты на радиомаяке плотнее припадают к своим аппаратам, а пилоты, находящиеся в воздухе, настраиваются на волну терпящего бедствие самолета…

Трудно сказать почему, но летчики, как правило, не любят покидать свой самолет и катапультироваться. И не хотят они этого, видимо, вовсе не потому, что «миг» — очень дорогая машина, стоящая несколько миллионов форинтов. Девять пилотов из десяти, попав в такую ситуацию, попытаются посадить машину на бетонную полосу аэродрома. Но из этих девяти только одному это удается, а иногда даже и одному не удается.

Когда пилоты в ожидании полетов сидят на аэродроме, играют в шахматы, шашки или слушают джазовую музыку из Монте-Карло, иногда разговор у них заходит о гидравлике, в случае отказа которой шасси не выпустишь, и тогда машину или нужно сажать на брюхо или же снова набирать высоту и катапультироваться. Но посадить газотурбинный «миг» на фюзеляж — дело очень сложное: машина может загореться и взорваться. И все же девять пилотов из десяти рискуют.

Агент государственного страхования не заключает с летчиками договоров на страхование жизни.

Когда какого-нибудь пилота снимают с самолета, для него это равносильно самой тяжелой операции. Для летчика возможность летать дороже всего.

…Вот уже и нас поглощает темнота. Мы летим на свою базу на дозвуковой скорости, летим спокойно, ведомые радиомаяком. Через тридцать секунд Моравец посадит свою машину на землю, за ним — я, а за мной — Шагоди.

Катастрофа обычно происходит тогда, когда ее никто не ждет.

Я смотрю вниз, на землю. Справа виднеются огни города, а рядом с ним — подсвеченная взлетно-посадочная полоса аэродрома. Первым должен был сесть Моравец, а мне и Шагоди нужно сделать еще по одному кругу.

Вот Моравец выпустил шасси, а мы, оставляя за собой след, обходим стороной своего ведущего. И вдруг машину Моравеца начало бросать из стороны в сторону. Я стал сближаться с Моравецом, но в тот же миг услышал в своем мегафоне его голос:

— Назад!.. Не приближайся ко мне!..

Я отчетливо слышал голос Моравеца, однако в сторону не отвернул. Мы еще не вышли из полосы света, и краем крыла я почти касался машины друга. Я видел, как Петя как-то неестественно согнулся, как он выплевывал что-то изо рта.

— Петя! Петя! Что с тобой? Ты меня слышишь, Петя?! Отвечай! Петя, отвечай!

Моравец повернул голову в мою сторону и что-то сказал, но до меня дошли только обрывки фразы:

— …Так-то, дружище… взошла луна, но она с ущербом…

Между тем оранжевый диск луны стал серебряным, еще миг — и мы нырнули в темноту.

— Включай сигнальные огни!

Машина Шагоди летит где-то над нами. Я уже не вижу Петиного лица. Виден только его силуэт. Я еще больше сближаюсь с машиной Пети, но сказать ему ничего не успеваю, потому что слышу в мегафоне строгий голос подполковника Черге:

— Пятнадцатый, вы меня слышите? Пятнадцатый, отвечайте, что случилось?..

Наступила длинная пауза, после которой пилот с трудом выдавил из себя:

— Не знаю что… Кровь идет горлом…

— Кровь?..

— Кровь горлом…

— Пятнадцатый, приказываю набрать высоту и катапультироваться!

И снова тишина. Затем:

— Я над городом, не могу…

— Пятнадцатый! Вы слышите меня? Отвечайте! Приказываю набрать высоту и катапультироваться.

И снова немая тишина. Может быть, я больше никогда уже не услышу Петиного голоса.

— Пятнадцатый, наденьте кислородную маску и наберите