– Нет, спасибо.

Джон уходит к биваку, я наблюдаю за Алом и Эстелл, они улыбаются, болтают, показывают пальцем на яхту, принимают тарелки с едой. А я сижу над ними, накаленная, как горячий уголь.

Лора взбирается посидеть со мной, следом – мой брат Фред, приносят подношения снизу: початок кукурузы, все еще теплый в обугленных зеленых патлах, плошку мидий, кусок голубичного пирога. Качаю головой. Нет. Не буду есть. Их голоса фальшиво бодры, они шумно радуются синему небу, стеклянистой воде, вкуснейшему печенью, чудесному платью.

На этом самом берегу я сидела с Уолтоном – сколько лет назад? Я знаю, о чем все думают. “Бедная Кристина”. “Вечно брошенная”.

Чувствую, как задраиваюсь, обношу себя стенами.

Сэм поднимается ко мне, усаживается рядом с моим креслом.

– Ты чего? – спрашивает он, похлопывая меня по колену.

Я смотрю на его руку у себя на ноге, перевожу взгляд на него самого. Он убирает руку.

– Ничего, – говорю я.

Вздыхает.

– Зря ты так, Кристина.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты портишь этот пикник.

– Вовсе нет.

– Вовсе да – и сама это понимаешь. Из-за тебя Алу очень грустно.

– Если он собирается притащить эту… златоискательницу… – выпаливаю я.

Сэм кладет ладонь поверх моей.

– Перестань. Прежде чем скажешь что-то, о чем пожалеешь.

– Это он пожалеет…

– Так, – говорит он резко. – Ты разве не считаешь, что Ал заслужил счастье?

– Я думала, Ал счастлив.

Сэм усаживается на пятки.

– Слушай, Кристина, ты знаешь, что Ал всегда был с тобой. И всегда будет. Попрекать его этими отношениями – вроде как… ну… недобро.

– Ничем я его не попрекаю. Я сомневаюсь в его здравомыслии.

Сэм сидит со мной еще минутку, и я знаю, что ему хочется сказать больше. Слова вертятся у него на языке. Догадываюсь, какие. Но он, похоже, передумывает. Вновь похлопывает меня по коленке, встает, возвращается к остальным.

Через несколько минут Ал с Эстелл взбираются по берегу и бредут к “форду”, отворачиваются, проходя мимо меня. Даже дети, кажется, осторожничают, обходят меня большим кругом, играя в траве. Уже через час Лора с Мэри собирают пледы, убирают еду в корзины. Когда уводят меня и помогают сесть в машину, говорят мало, лица угрюмы.

Мэри и Лора обустраивают меня в моем кресле в кухне, возвращаются к машине за остатками еды в фольге:

– На несколько дней хватит, – говорит Мэри. Бережно убрав блюда на ледник под половицами, натужно улыбается мне. – Порядок?

– Да.

– Что ж. Счастливого Четвертого.

– Счастливого Четвертого, – повторяет Лора.

Киваю. Никто из нас, похоже, не счастлив.

После их ухода беру на руки Лолли. Замечаю, что герани в синем горшке увяли, у горшка сбоку трещина. Огонь в плите угас. Воздух влажен, дело к дождю. И вдруг на меня накатывает странное чувство, будто я наблюдаю за собой сверху, смотрю на место, где просидела едва ли не все дни напролет последние тридцать лет. Герань, треснутый горшок, кошка у меня на коленях, огонь, который нужно питать, дождь на горизонте, дорога, что ведет к реке Святого Георгия и вдаль, до самого моря.

Не знаю, сколько времени проходит, пока до меня не доносится рокот машины Ала. Открывается, скрипнув, дверь, захлопывается. Шаги к крыльцу кухни, скрип сетчатой двери.

Завидев меня, он вздрагивает.

– Не знал, что ты здесь.

– Угу.

– Темно.

– Мне все равно.

– Хочешь, зажгу лампу.

– Не важно.

Вздыхает.

– Ну хорошо. Я тогда пойду спать. – Вешает кепку на крюк у двери, собирается уйти.

– Она была замужем трижды, – говорю я. Сердце колотится.

– Что?

– Ты знал?

Он резко вдыхает.

– По-моему…

– Ты знал об этом, Ал?

– Да, конечно, знал.

– И, слыхала я, она… с амбициями.

– А это еще что значит?

– У нее спорные мотивы. Так мне сказали.

Он морщится.

– Кто тебе сказал?

– Не имею права выдать. – Знаю, что раню его, но мне все равно. Мне нравится резкость слов. Каждое – кинжал. Хочу ранить его за то, что он ранит меня.

– Какие такие “мотивы” могут быть у Эстелл? – спрашивает он тихо, уперев руки в боки. – Мне нечего ей предложить. Кроме себя самого.

– Она, может, этот дом хочет.

– Да не хочет она этот дом! – рявкает он. – Никто его не хочет. Уж я-то сам – точно.

Меня словно бьют по лицу.

– Ты так не считаешь. На нас ответственность. Наша семья… Хэторны. Мама…

– Мама умерла. К черту Хэторнов. И, черт бы драл, надо было продать этот дом, когда была возможность. Он стал тюрьмой, ты не понимаешь, что ли? Мы – узники. Или, может, ты узник, а я – сторож. Не могу я так больше, Кристина. Я жить хочу. Жить. – Он бьет себя в грудь – гулкий стук. – Там, в мире. – Он машет рукой в окно.

Вряд ли я хоть раз слышала, как он выстраивает столько слов подряд за раз. Задерживаю дыхание. А затем говорю:

– Я не подозревала, что тебе вот так.

– Раньше не было. Но теперь я понимаю… понимаю, что многое могло бы быть для меня по-другому. Знаешь же, как это, правда?

Ал никогда не говорил со мной так прямо. Похоже, я решила, что он не чувствует все так же глубоко, как я, но, очевидно, ошибалась.

– То давно было. Тут другое дело.

– Почему? Потому что не с тобой?

Я содрогаюсь.

– Нет, – рявкаю. – Потому что мы старше. И место нам тут.

– Нет, не тут. Мы просто здесь оказались.

Голос у него срывается. Кажется, он может заплакать. Я тоже плачу.

– А как же я? Я всю свою жизнь готовила, стирала и убирала за этой семьей. А ты теперь… просто выкинешь меня на помойку, как мусор?

– Перестань, – говорит он. – Конечно, нет. Ты всегда можешь быть со мной, где бы ни было, сама знаешь.

– Не надо мне благотворительности.

– Я такого сроду не говорил.

– Это мой дом, Алвэро. И твой.

– Кристина… – Голос у него усталый, свинцовый. Когда я догадываюсь, что больше ничего он не скажет, его уж и след простыл.

* * *

Утром я просыпаюсь в тишине. Первая мысль: Ал ушел. Но, глянув в окно, вижу “форд” на том же месте, где его оставили вчера. Занимаюсь утренними делами, как обычно, и, как обычно, Ал приходит из хлева на обед. Не произносит ни слова, пока доедает, а затем говорит “спасибо” и уходит вон. Складываю свежесбитое масло в глиняный горшок в сарае, а сама смотрю на плоскодонку на стропилах.