– В этом-то и дело. Видишь ли, – Лисанский нервно усмехнулся, – сомневаюсь, что Ева удовлетворится моим обществом, пусть даже оно и стоит десятка таких, как ты.

– И чего же ей не хватает? Твое хваленое красноречие не оценено по достоинству? Ты натер на мозгах мозоль своей унылой латынью, и Еву потянуло на что-нибудь примитивное и незатейливое вроде боевой магии?

– Ты просто боишься того, что я собираюсь сказать, – снисходительно улыбнулся Лис. – А ведь сам догадываешься…

– Хватит! – Дэн резко поднялся с кресла. – Оставь свои откровения при себе.

Он торопливо направился к выходу из гостиной. Это и впрямь походило на бегство, но, черт возьми, еще чуть-чуть – и Лисанский доведет его до белого каления.

– Неужели еще не понял? – крикнул Лис ему вдогонку. – Ей мало меня! Мы нужны ей оба!

Дэну даже не пришлось убеждать себя, что ему послышалось. Более нелепое и бессмысленное заявление было трудно себе вообразить. Лисанский повредился умом, не иначе. А что? Сам же сказал: с кем поведешься.

Дэн рухнул на кровать у себя в комнате и закрыл лицо руками. Полежал так до тех пор, пока сердце не восстановило нормальный ритм и тело не расслабилось.

После холодной гостиной здесь было душно и темно. Сквозь задернутые портьеры почти не проникал дневной свет. В этой душной, тяжелой тьме образы рождались отчетливыми и яркими, а мысли текли быстро, легко и непринужденно. И хотелось бы от них избавиться – но от себя было не спрятаться.

Уязвленное самолюбие, обида, досада, вызывающее поведение, боль. И ревность. Злость на Лисанского. Желание наговорить гадостей, лишь бы Ева прекратила глядеть с такой проникновенной, пленительной нежностью – и на Лисанского, и на него самого. Страх… ощущение опасности… беспомощность.

«Мы нужны ей оба…»

Черта с два!

Его это не касалось. Даже думать о Еве казалось диким, равно как и допустить мысль, будто он мог вот так же, как Лисанский, усесться с ней рядом в гостиной и заговорить о… да хоть о боевых формулах, раз уж больших умственных способностей она ему не приписывала! Она же была до смешного нелепым, неуклюжим, да еще и сумасшедшим бесполымсуществом! Отголоском прошлого, осколком, застрявшим в его памяти, – малейшее неосторожное движение причиняло нестерпимые мучения. Лучшая подруга Руты. Она знала,все знала с самого начала. Она пришла, чтобы помочь…

Только Дэн не желал помощи – ни от нее, ни от кого другого.

Чем, черт возьми, она могла помочь? Ну чем? Разобраться с символами в лаборатории? Помешать ему убить Лисанского? Срастить раздробленные кости? Затянуть душевную рану?

Внутри все перевернулось так неожиданно и резко, что к горлу подкатила тошнота.

Почему ему вдруг стало так страшно? Почему только теперь, после разговора с Лисанским, перед ним открылись настоящие масштабы собственной тревоги, переходящей в чудовищную панику? Почему он дрожал, перекатившись на живот, вцепившись в подушку побелевшими от напряжения пальцами, и давился сухими рыданиями, зажмурившись, не зная, как исторгнуть из головы – из души – этот омерзительный черный ужас?

Почему не стало легче, когда отворилась дверь и тихие шаги смолкли рядом с кроватью? Почему он вздрогнул словно от боли, когда прохладные, ласковые руки обняли и что-то теплое и нежное прижалось сзади к шее?

Может быть, потому, что это были не те руки. И не то присутствие, которого он так отчаянно желал. А может, потому что впервые за последние месяцы он действительно захотел не техприкосновений. И позволил им остаться, успокоить себя, одурманить и увлечь в спокойный, крепкий сон.

Боль. Боль…

Она знает, куда бежать, где укрыться, чтобы в безопасности переждать наплыв очередного кошмара. Серый прямоугольник двери светится желтой окантовкой – за ним горят свечи и, может быть, растоплен камин. Ей часто снится эта дверь. И тот, кто за ней, тоже: оборачивается с привычной усмешкой и кивает, мол, входи.

Но для чего это – сейчас? Сон только подкрадывается – тихо, медленно, на мягких лапах. Плетет свою сеть, причудливо спутываясь с нитями реальности. Убеждает, что не опасен, безвреден, не тронет.

Ему нельзя верить.

Стоит расслабиться – как комната Лиса расплывается перед глазами, и вокруг сгущается мрак, из которого вдруг вычерчиваются контуры чужого тела. Дэн… Трудно не узнать виденное уже много раз. У него гладкая кожа, хотя назвать ее шелковистой, пожалуй, нельзя. Напряженные мышцы, свежая, всего минуту назад выступившая испарина… Кажется, ему хорошо… так хорошо… а причина – невесомое, дразнящее касание пальцев, губ, подбородка и самого кончика языка. Сердце скачет в груди, точно каучуковый мячик в пустой жестяной канистре, сердцу тесно в его костяной клетке, оно не справляется с потоком крови, шумящим в ушах и мчащимся по венам с бешеной скоростью. Руки трясутся, оцепеневшие пальцы не слушаются. Раскаленный воздух затыкает горло.

Похоже, простыни в последний раз стирали недели три назад. Если вообще стирали когда-нибудь. Они сбитые, перекрученные и чуточку влажные – такими они становятся, ночь за ночью впитывая в себя тепло и запах владельца. Мыло, шампунь, пот, пыль, солнце… От него действительно жарко, влажно пахнет солнцем; не полуденным – внутренним, стихийным. И возбуждением. Стиснутые кулаки, выступающие от напряжения вены. Выгнутая спина. Блестящая от испарины смуглая кожи. Солнечный… Он слишком много времени проводит со своим огнем – как бы не сгореть. Нужно будет сказать ему об этом, но зрелище лишает дара речи, и Ева просто смотрит, просто скользит взглядом – и губами – вверх по едва обозначенным кубикам пресса…

Прошлое во сне встретилось с настоящим, а чужое причудливо смешалось с собственным. «Сейчас» и «тогда», пережитое ею и пережитое совсем не ею вставали перед глазами и, накладываясь друг на друга, рождали контраст, казавшийся почти материальным. Черное рядом с каштановым, податливость и мягкость рядом с подчиняющим себе, напряженным предвкушением, порывистые, означающие все и не значащие ничего касания рядом с требовательным, голодным ожиданием. Тягучая, томительная, болезненно двусмысленная нежность против чистой, всеобъемлющей страсти.

Танец полутонов, пляска теней в сумерках – и пронзительное, солнечное желание. Горячее. Неизведанное. Мужское.

Он другой. Ни малейшего сходства с Рутой. Другой во всем, от плотности и жесткости мышц до реакции: откровенной, лишенной малейшего притворства. Он ничего не скрывает, он весь на поверхности. Его дыхание рвано и шумно, его тело словно звенит от напряжения, его стоны – безудержны. Он настоящий… настоящий… От него даже пахнет по-другому: сильнее, резче, никаких масел и пен для ванны! Он – средоточие первородной силы, раскаленного магического ветра, беспрерывного движения и самой жизни, и это сводит с ума, это напрочь лишает рассудка!