с неожиданной злостью бросил Семен, тяжело задышав. — Впрочем, не знаю, насколько там клюнуло. Ах, ах, легкий флирт, стариковская сентиментальность. А выглядит-то он бодро, сам же видел.

Он обернулся к Юрию, отфыркиваясь, словно вынырнул из воды, лицо его было красно и уже не улыбалось.

— Мелешь чепуху, — уже спокойней сказал Юрий, чувствуя за нападками Семена обычную ревность. Черт знает какие у них с Шурой отношения. — «Убедись… профессор». Что ж она, по-твоему, вещь?

Он торопливо отпихнул Семена от ванны, словно боясь услышать возражение. Но тот уже и сам обходил его сторонкой, с комичной тревогой в хищно расставленных желтоватых глазах.

— Петр, ты слышишь?

— Ну, что там? — донеслось из кухни. — Дай спокойно червячка заморить.

— Как что? Как что? Мы, кажется, слишком беспечно отнеслись к возможности пересола! Человек на грани катастрофы, а ты спокойно жуешь колбасу! Нет, ты вглядись в это беспредельно честное, интеллигентное лицо, на котором уже проступают признаки неизлечимой болезни, известной в латыни под названием аморе мортус!

Слова привычно били из Семена, как вода из брандспойта, но сейчас что-то настораживало в этом фейерверке — сухая, недобрая затаина.

— Ну, чего ты на меня уставился? Мойся. И убери с лица свою колкую улыбочку, а то я краснею… Шеф!

Сунув голову под душ, Юрий с облегчением вздохнул. Черт бы побрал Семена, а заодно и Шурочку. Почему его должна волновать судьба чужого человека? Шеф! Дурацкая кличка, которой он обязан Любе Стриж. Это она, радушно приняв Шурочку, решила, что гостье нужно создать «теплую атмосферу»: человек в чужом городе, у нее какая-то семейная драма, она не должна чувствовать себя одинокой.

Как бы не так! Не только в городе — во всем районе, наверное, не осталось уголка, где бы не побывал за месяц ее голубой «Москвич», развозя рабочих на крестины, именины, свадьбы. По утрам у нее припухшие глаза. Опаздывает, зато к концу дня удивительно пунктуальна. Без пяти пять на ней уже пыльник. «Что так рано?» — «Пока выйду, будет ровно пять». Куда только он ни пытался ее вовлечь — начиная от стенгазеты и кончая лагерной комиссией (ведь у нее тоже ребенок), — ни разу не явилась. Начнешь уговаривать — взглянет как в пустоту.

Правда, сегодня… Да, что-то с ней сегодня случилось: приглашала. Только незачем было говорить ему «шеф»… И еще она сказала «Юрочка». Странно…

Нащупав полотенце, протер глаза. В дверях, прислонясь к косяку, стояли Петр и Семен. В руке у Семена качалась алюминиевая сковородка. Тонкие ноздри его насмешливо вздрагивали.

— По-моему, ты все-таки не прав, — сказал Юрий упрямо. — Вот если к женщине… ну, в общем, к человеку относиться с уважением, он не сможет не оценить этого, тем же и отплатит, вот так!

Он опустил ресницы, длинные, черными метелками, с внезапной остротой понял, что вид у него в эту минуту до отвращения наивный.

— Ангел! — прошептал Семен.

— Лучше ангел, чем черт.

— Синева. Чистота. Сверкающие высоты!.. А вообще, оставь ее в покое.

— Хватит! — перебил Петр, оттирая плечом Грохота. — Один ноль в пользу возвышенных натур. Самое время поручить ему дело сугубо земное.

— Например, поджарку, — поддакнул Семен. — Мясо режут так: берут ножик…

— Хотите — стряпайте. А я не хочу. И в кино тоже.

Приятели молча переглянулись.

— Ну, это уже предательство, — поморщился Семен. — Сам установил строгое домашнее расписание… Ладно, мы тоже не пойдем. Ляжем и будем голодать. И пусть тебя замучит твоя чистая совесть. Все! Через полчаса идем. Спустимся в кафе, Фиса сдает смену и отвалит нам из собственного резерва на десертик. А мы ее — с собой.

— За ее же счет?

— Сдаюсь, — сказал Семен. — Пошли, Петр, человек просто экономит, как бы его на билет не раскололи.

— А с Шурой бы пошел? — спросил Петр.

— Н-не знаю.

— Вот видишь, — усмехнулся Семен. — Я же сказал: катастрофа. Гибель «Титаника».

— Чудак, — вздохнул Петр, — канителиться тут весь вечер?

…В комнате сгущались сумерки, квадратом алела распахнутая на закат балконная дверь, по бокам ее опавшими парусами колыхались занавески. Стол. Кровать. Этажерка.

Читать не хотелось.

В углу валялись забытые гантели. С детства он мечтал быть высоким, потому и стал заниматься. Оказалось, что поднимание тяжестей тормозит рост. Но уже было поздно, привык. Мать качала головой, когда он, уезжая, запихивал эти болванки в брезентовый куль. Взял бы лучше вещмешок с ватрушками. Спорить с сыном было бесполезно. В пятнадцать лет он уже работал, да и потом, после армии, был не только студентом, но и кормильцем.

Поднял литые кругляши, выжал их пару раз, подбросил. И отошел, придвинув плетеное кресло к балкону. Положительно не знал, чем заняться.

С кухни доносились перестук посуды, ворчливый голос Семена. Потом он крикнул:

— Шеф! Помоги завязать галстук.

Скрипнула дверь. Юрий повернулся в кресле.

— Тю! — фыркнул Петр. — Уже в пижаме?.. Мы тебе там оставили, с лучком.

— Ладно.

— Может, все-таки сходим? После кино потанцуем.

Нет, надоело слушать всю дорогу Семена да смотреть, как буфетчица Анфиса заискивающе хохочет. Не нужна она ему, и он ей, наверное, тоже.

— Сыграли бы здесь в шахматишки. Кой черт там делать?

На круглом курносом лице Петра пестрели веснушки, верхняя короткая губа обнажала десны, казалось, он все время виновато улыбается. Юрию вдруг захотелось, чтобы он остался. Но…

— Пошли, Петруха! — прозвучало за дверью.

С минуту еще туфли Петра поблескивали на пороге, затем исчезли. Ну и пусть. Одному даже лучше.

Облака уплывали к закату — белые, с плоскими алыми днищами. И далекая заводская труба над срезом балкона тоже плыла. Потом все остановилось. Бездонное небо кружило голову. Тугая, колышущаяся синева. И в ней далеко-далеко проклюнулась первая звездочка. Лучи ее росли в смеженных ресницах, маня и тревожа. Может быть, та самая, что виделась в детстве с травяного поля за аэродромом, где он ждал с полетов отца. Скалистая звезда с красным цветком альпареллой на самой вершине.

Альпарелла — чудно́е имя, то ли вычитанное, то ли выдуманное. Символ сказочных богатств, удивительных кладов, которые он, ученик девятого «А», подарит родному городу. А цветок — ей.

И он снова вернулся на мгновение в те давние дни, представил на скале фигуру открывателя со вскинутыми к небу руками. А кто она? Не все ли равно. Главное, что она будет. Иначе разве стал бы он искать альпареллу, бороться со смерчами и пустотой?!

«Он твой, понимаешь?»

«Понимаю», — скажет она.

«Чепуха… Господи, о чем я думаю?»

Наверное, он вздремнул, и все это приснилось. Протер глаза, увидел себя в круглом бритвенном зеркальце — худое смуглое лицо, черную завихрушку надо лбом — и почувствовал, что краснеет. Интересно, почему есть вещи, о которых