боярам, дворянам, архиереям и дьякам, что завтра митрополит Пафнутий уедет в Старицы за святейшим боголюбцем. А мы, дескать, помолимся за него, свечи поставим, силы у Бога попросим старцу, дабы отпущение грехов россиянам свершил.

Сильные слова сказал патриарх царю, и он вновь пришёл в раздражение, но сдержался, миролюбиво произнёс:

— Скажу, как просишь, святейший. Иди помолись за меня, а мы ноне устали.

Гермоген и Пафнутий, поклонившись, молча покинули дворец.

Царь долго сидел без движения. Но думы подспудно текли. Он пожалел, что не поставил Гермогена на место. И понял, что помешал ему страх. В какой раз увидел Василий, что среди всех придворных архиереев только Гермоген его истинный защитник, радетель и воитель за царёву честь, за полноту царской власти. И больше ему не на кого положиться. Вот вернул все привилегии думному дьяку Василию Щелкалову после опалы Годунова, к себе приблизил, а он, опытный мшеломец, уже плевицы вяжет. И Лука Паули как-то принёс слух о том, что Щелкалов тайными путями мешает переговорам Игнатия Татищева со шведами.

А как без них справиться с поляками, которые вновь точат оружие против россиян? Его же, Щелкалова, людишки дважды на неделе в Ярославль рыскают, опальным полякам вести государственные передают, тешат надеждами Маришку и Юрашку Мнишек. «Одна ты у меня опора, Гермоген. И как бы ни сердил, сдержу свой гнев во благо России», — завершил свои размышления царь Василий, успокоился и задремал.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ПОКАЯНИЕ

Наступил февраль-бокогрей, самый светлый месяц зимы, когда небо с каждым днём кажется выше от земли и все святые угодники, коих чтят зимой, возносятся в райские кущи, а на смену им опускаются весенние труженики. Да редко бывает, чтобы февраль не покапризничал. Но Сретение Господне и Макарьев день миновали тихо-мирно. А уж на Ефимьев — завьюжила метелица и всю неделю пометелила. И были у Гермогена причины опасаться, что его посланцы не скоро выберутся из Стариц. Снега-то по дорогам коням по холку.

Так оно и стало. Миновал Тимофей-полузимник — и метели с собой увёл. Пришла Аксинья-полухлебница, баба скорбящая. Да и как не скорбеть, коль у россиян хлеб на исходе. И чистого хлеба печёного каравая, без мякины, без лебеды и иной пустоты, до новины на столах не появится. Аксинья как пришла тихо, так незаметно и ушла, зная, что народ её чурается. Да стало у россиян чуть веселее на душе, когда пришёл первый весенний праздник Ефрема Сирина — запечника, прибаутника, сверчкова заступника.

В День святого Ефрема Сирина, Учителя покаяния, по всей России крестьяне домового подкармливают, приговаривая: «Хозяин-батюшка, прими хлеб-соль да побереги скотинку, гладь жёстко, стели мягко». В первый вечер на Ефрема Сирина мужики до полуночи рассказы ведут про домового, который обитал по избам в виде маленького старичка, но мог обернуться кошкой, собакой и даже тенью на стене.

Ночью после Ефрема Сирина Гермогену приснился короткий сон: шёл он по Соборной площади, а навстречу ему сани малые катились сами по себе и на них седмица собак — как стрельцы в карауле стояли, а кошки с площади на собак смотрели и морды лапками умывали. Проснулся Гермоген и велел услужителю готовиться к торжественной встрече патриарха Иова. Да только стали рассуждать, как лучше встретить боголюбца, на пороге патриаршего покоя появились Сильвестр и Катерина. Предстали они перед патриархом довольные тем, что побывали в Старицах, Иова почтили, в путь собрали.

— Отче владыко святейший, готовь боголюбцу Иову торжественное почтение, — с порога заявил Сильвестр. — На Трифона прибудет в первопрестольную.

— Что так замешкался наш отец? — спросил Гермоген.

— О святейший, враз и не перескажешь, — ответил ведун. — Да главная беда — немощен наш первосвятитель. Ещё дорога опасицу таила, пока тверичи до Стариц от татей не очистили.

— В каких местах ноне боголюбец?

— В Твери пребывал. Да теперь на Клин идёт.

В тот же день из Патриаршего приказа ушло повеление Гермогена, дабы встречали Иова по всем городам и весям до Москвы с колокольным звоном, с крестными ходами, чтобы выносили святые иконы достойных имён и подвигов.

Весть о возвращении патриарха Иова в Москву облетела столицу в одночасье. С утра 14 февраля тысячи москвитян высыпали из домов на Тверскую улицу до ямских слобод и за них многие ушли на тракт. Над церквами и соборами, над монастырями звоны колокольные гуляли безумолчно. В храмах утром литургии прошли, а к полудню клирики устроили крестный ход на Тверской. Шли с хоругвями и знамёнами, с чудотворными иконами и боголепным пением.

Была небольшая оттепель. И потому народ себя чувствовал вольно, гуливо. Знали москвитяне, зачем везли в Москву из Стариц первосвятителя Иова. И встречали его с душевным трепетом.

На улицах Москвы царская каптана появилась в полдень. Её сопровождали две кареты, много тапканов с духовенством и конные стрельцы. Патриарх Иов не показывался горожанам. Они понимали причину сего, не сетовали. И несмотря на это, на всём пути следования до Кремля не прекращался тысячеголосый гул восторга. Православные москвитяне ждали от патриарха милости.

Остановился Иов на Троицком подворье в Кремле. Гермоген навестил его лишь на другой день. Гермоген выглядел ещё богатырём по сравнению с Иовом. В свои семьдесят семь лет был прям и крепок в ногах. А первосвятитель совсем уже сдал — годы давали своё знать, шёл ему восемьдесят девятый год. И раньше-то имел он малый рост, теперь же вовсе походил на подростка. Лицо его утонуло в белокипенной бороде, почти ослепшие глаза скрывали густые и белые нависшие брови. И только голос у Иова не изменился, всё так же был ясен и чист. И память сохранилась отменно.

— Брат мой, Гермоген, я счастлив, что моя молитва дошла до Всевышнего Отца нашего. У русской православной церкви достойный пастырь. Долгие тебе лета, крепкий стоятель за веру.

— Благодарю, святейший владыко. Твоя молитва была искренней и усердной. Но знаешь ли ты, боголюбец, что мы страдаем без твоей милости?

— Ведаю о том. Покаяние у верующих вызрело...

Патриархи сидели напротив друг друга у стола. Иов положил свои руки на столешницу. Они были пергаментной прозрачности. Гермоген потянулся к ним, накрыл их своей ещё крепкой и жилистой рукой. Он почувствовал, что в руках Иова жизнь бьётся так тихо и устало, что, кажется, вот-вот и вовсе покинет их. Гермогену стало тоскливо от предчувствия, он сжал руки Иова, словно пытался удержать их близ себя. И скорбно пожаловался:

—