Естественно, я привез с собой бутылку водки: это была одна из моих приятных обязанностей. Дивизия находилась в гуще боя и при этом не имела своей медицинской службы – другая медицинская рота, которая прибыла раньше нас, высадилась из поезда где-то далеко от расположения основных частей нашей дивизии – она помогала полевым хирургам наших соседей. Все они были перегружены работой сверх всякой меры.

Старший сержант Бирнбаум немедленно сел за свою пишущую машинку. «Капитан, параграф 11 приказа по дивизии. Полевой хирургический госпиталь будет размещаться…» Я показал Варнхагену на карте то место, где стоял наш поезд. Это место находилось вне зоны расположения дивизии. Пришлось отправить обратно Самбо, чтобы он вызвал оттуда операционную бригаду.

От Варнхагена я узнал истинное положение дел на фронте. В ходе всеобщего наступления русские прорвали фронт и отбросили наши войска на несколько сот километров. В очередной раз погибла целая армия. В очередной раз возникла всеобщая паника.

Я спросил Варнхагена:

– Как ты думаешь, мы сможем их остановить?

– На Немане… возможно.

– То есть около Гродно. Еще сотня километров. Как это все воспринимают солдаты?

– Просто не верится, что они до сих пор безропотно переносят все тяготы. Они сражаются как дьяволы, хотя измотаны до последней степени.

– А что русские?

– Русские! Они чувствуют себя прекрасно. Сегодня они получили в качестве пополнения целый артиллерийский дивизион; они нам могут устроить настоящий фейерверк, а у нас нечем на него ответить.

– Какое впечатление от нового командира дивизии?

– Способный. Но очень замкнутый. С ним невозможно разговаривать.

– Партийный функционер?

– Вряд ли. Он производит вполне благопристойное впечатление. К тому же он весьма образован. Так что я не думаю, что он партийный выдвиженец. Но помни – он большой сноб.

– Итак, мой дорогой друг, одолжи мне на время пару перчаток. Я должен ему представиться.

Перчатки были непременным атрибутом военной формы, когда приходилось докладывать генералу, – последний реликт средневекового рыцарства.

После нескольких дней отступления стало совершенно ясно, что для нас было бы большим преимуществом держать одну из операционных бригад вблизи штаба дивизии. В этом случае она находилась гораздо ближе к линии фронта, чем раньше, однако теперь у нас была возможность получать самую свежую информацию о положении дел на фронте. Помимо этого, я хотя бы приблизительно мог знать, когда наши части собираются отходить. Теперь наше решение о начале сложной операции основывалось только на расчете времени, которое может на нее потребоваться.

Теперь эвакуация раненых стала очень сложным делом. Машины скорой помощи, приписанные к отдельным полкам, не могли ездить на дальние расстояния. В целом и на этот раз отступление было организовано относительно неплохо, но постоянной линии фронта отныне не было, и противник часто вклинивался между нашими частями. Число машин скорой помощи, выделяемых для передовых частей, сильно сократилось, и наша собственная часть оказалась ответственной за транспортировку большого числа раненых из самых отдаленных точек. Если машина скорой помощи не успевала достаточно быстро вернуться к тому месту, где располагался полковой пункт оказания первой медицинской помощи, он за это время мог сменить свое местоположение, а раненых могли просто бросить на прежнем месте. Когда раненые оказывались у нас, риск того, что они попадут в руки к противнику, становился гораздо меньше. Оказывают ли русские медицинскую помощь немецким пленным или нет, никто точно не знал.

Рота столкнулась с некоторыми трудностями при размещении второй операционной бригады в тылу. Это означало, что мы будем зря терять драгоценное время, расстояние между двумя бригадами оказывалось слишком коротким, и следовательно, раненых вскоре опять приходилось эвакуировать. Для раненых это означало то, что их путешествие затянется на три или четыре этапа, пока они окажутся в безопасном месте.

Такая сложная система работала достаточно слаженно, хотя такое вряд ли было бы возможным, если бы она держалась только на приказах. Она так хорошо работала только потому, что имевшие к ней отношение люди испытывали чувство законной гордости оттого, что они не оставили позади себя ни единого раненого. Все успехи водителей машин скорой помощи были тем примечательнее, что их самоотверженность была во многом сугубо добровольной. Никто не мог их проконтролировать; они всегда сами должны были принимать нужные решения; они работали почти без сна; в дневное время они могли попасть под обстрел, а ночью могли нарваться на засаду партизан; никогда нельзя было исключать вероятности того, что они могли заблудиться и оказаться на территории, уже занятой врагом.

Однажды ночью я подошел к только что прибывшей машине скорой помощи и спросил ее водителя, каких раненых он привез с собой. В двери кабины водителя зияла огромная дыра, и когда он попытался выйти, то внезапно потерял сознание. Я сам открыл дверь, и он выпал из кабины прямо мне на руки. У него была оторвана левая нога. Примерно за полтора километра от деревни рядом с его машиной разорвался снаряд, и все оставшееся расстояние он проехал, держа правую ногу на сцеплении. Внутри машины скорой помощи находились трое серьезно раненных. Если бы он остановил машину, они наверняка бы погибли, всего через полчаса русские прорвались на окраину деревни.

Мы наложили повязку на раненую ногу водителя, а затем поместили его с теми тремя ранеными, которых он привез, в другую машину скорой помощи, и уже новый водитель отвез их в тыл.

Человеческие амбиции являются верным союзником способности человека приспосабливаться к любым трудностям. Все стали специалистами по отступлению. Ситуация менялась с каждой минутой, соответственно, и мы научились менять наши планы в считаные минуты. При такой сложной системе организации транспорта становилось неизбежным, что некоторую часть раненых не удастся эвакуировать, особенно если принять во внимание, что у нас всегда не хватало машин «скорой помощи». Если нам приходилось очень быстро оставлять прежние позиции, то число подобных несчастных возрастало; если бы мы хоть немного задержались, то вся операционная бригада попала бы в руки к русским. Для тех раненых, которые попали бы в плен одновременно с нами, это было не так уж и плохо. Русские обычно разрешали немецким хирургам продолжать лечить своих раненых, а иногда даже приносили своих раненых к только что захваченным в плен немецким хирургам. Однако в таком случае наша операционная бригада была бы потеряна для дивизии, а это означало бы верную смерть для многих раненых; так как другой операционной бригаде пришлось бы работать на износ, наиболее успешные результаты достигались только при полном взаимодействии двух бригад. Здесь не было места героизму; операции в дневное и в ночное время требовали совершенно разного подхода.

Мы научились реагировать на все изменения ситуации на фронте с точностью сейсмографов. Большую часть необходимой нам информации мы узнавали у вновь поступивших раненых; их сообщения всегда отличались достоверностью, хотя, конечно, каждый из них, находясь под впечатлением от только что пережитого шока, старался преувеличить тяжесть положения. Поэтому для установления истины приходилось отбрасывать так называемый «шоковый фактор». Другим важным показателем положения дел на фронте было движение на дороге, которая вела в сторону боевых позиций. Если по ней пока еще двигался хоть какой-нибудь транспорт, значит, немедленной опасности не было – движущиеся машины образовывали своего рода цепочку, по которой новости передавались очень быстро. Но иногда эта цепочка рвалась. Тишина, внезапно установившаяся на дороге, была тревожным сигналом того, что линия фронта приблизилась слишком близко. С этого момента раздававшийся впереди шум боя становился важнейшим фактором нашей оценки ситуации. Я мог бы написать небольшой учебник о тех звуках, которые доносятся с поля боя. Мы научились различать звуки выстрелов и разрывов, наших орудий и вражеских, научились даже определять калибр пушек. Последними предупреждениями являлись шум моторов танков и ружейная стрельба.