Рота открыла полевой хирургический госпиталь на западной оконечности небольшой польской деревушки, которая протянулась вдоль шоссе. Деревенская улица была засажена большими ореховыми деревьями, под которыми ездовые прятали наши повозки, так что с воздуха их было не заметно. Мы опять собирались переезжать на новое место, но у нас было 30 раненых, которым требовалось срочное хирургическое вмешательство. В центре деревни имелся крутой поворот в сторону шоссе, и с восточной околицы деревни его не было видно. Я стоял на этом повороте, когда мимо проезжали наши запряженные лошадьми повозки. Внезапно из ближайшего дома выскочил поляк и бросился вдоль изгороди к копне сена, стоявшей примерно в 100 метрах от дома. Несколько человек подняли свои винтовки, и после того, как они одновременно закричали: «Стой! Стой!», поляк остановился и поднял руки. Жест безропотной покорности производил гнетущее впечатление.

Один или двое из наших солдат зло закричали:

– Шпион! Пристрелите ублюдка! Пристрелите его!

Однако здесь не было ничего похожего на шпионаж. Просто у наших чувствительных берлинцев не выдержали нервы. Я приказал, чтобы этого человека подвели ко мне. Когда его спросили, почему он бросился к этой злополучной копне сена, он снова и снова повторял, энергично жестикулируя:

– Мои цыплята! Мои цыплята!

В конце концов удалось выяснить, что у него есть небольшой сарайчик, который как раз и находится за этой копной сена; внезапно ему в голову пришла мысль, что он должен спрятать своих цыплят, которые только что пережили нашествие немецкой армии, и это надо обязательно сделать до прихода русских.

Я дал ему сигарету, один из немногих благожелательных жестов, которые понимают во всем мире, а затем разрешил ему идти к своим цыплятам. Он медленно побрел обратно вдоль изгороди, время от времени с опаской оглядываясь на нас. Если бы он с самого начала шел медленно, вероятно, на него никто вообще не обратил бы внимания. Внезапно он опять бросился бежать. В воздухе просвистело несколько пуль, причем они явно летели со стороны копны сена. Вероятно, с той стороны русские уже приближались к деревне.

Дорога была совершенно пустынной. Шум боя становился все ближе. Маловероятно, чтобы русские вошли в деревню именно с этой стороны, но русский танк мог появиться в любой момент.

Запряженные лошадьми повозки исчезли на раскисшей от дождя дороге, которая начиналась на другом конце деревни, но в это же время прибыли четыре машины скорой помощи, и их пришлось срочно загружать. У них с собой было 16 раненых. Еще 14 раненых оставалось в деревне. Я приказал водителям доехать до небольшого леса в полутора километрах к западу от деревни, спрятать там 16 раненых среди деревьев и немедленно возвращаться обратно.

Я вернулся к тому месту, где деревенская улица делала поворот, и приказал Самбо встать вместе с мотоциклом сразу же за углом. Он оставил двигатель включенным. С той точки, на которой я стоял, я мог держать под наблюдением восточную и западную околицы деревни, но у меня не было укрытия; с западной околицы меня было хорошо видно. Однако, пока я здесь буду стоять, уехавшие водители будут знать, что они могут вернуться и забрать раненых.

Если русский танк приблизится к околице и не откроет с ходу огонь, у меня был шанс успеть нырнуть в мотоцикл Самбо и доехать до раскисшей дороги на западной околице деревни до того, как танк доедет до развилки и успеет выстрелить вновь. У машин скорой помощи, которые должны были прибыть к тому месту, где раньше размещался полевой хирургический госпиталь, также было мало шансов на успех. В случае появления русского танка людям придется большую часть пути преодолеть по открытой местности, и у нас не останется другого выхода, кроме как бросить раненых.

Я и Самбо внимательно прислушивались к доносившимся до нас звукам боя. Вероятно, теперь русские подошли к деревне с южной стороны. Но прямо перед нами пока все было тихо. Все жители деревни куда-то исчезли. Только один раз где-то промычала корова. На некоторое время стрельба стихла, и внезапно я услышал жужжание пчел, копошившихся прямо надо мной в цветущей кроне дерева.

Бросим ли мы раненых? На это трудно было решиться. Каждый из нас был гарантией того, что сотням раненых будет оказана помощь. Но что делать в тех случаях, когда приходится спасаться бегством, недостойным – хотя зачастую и оправданным – побегом от ответственности? Больных и беспомощных приходилось бросать на произвол судьбы.

Я завидовал своим подчиненным. Хотя они делили со мной все тяготы и невзгоды, они с чистой совестью могли отступить, тем более имея такой приказ. Но этот приказ отдал я сам; я, стоящий сейчас на деревенской улице в Польше, под цветущим деревом, в ветвях которого копошатся пчелы. Во всяком случае, до тех пор, пока я здесь стою, эвакуация раненых будет продолжаться.

Четыре машины скорой помощи вернулись и забрали меня как раз вовремя. Оставшиеся 14 раненых были бережно и быстро погружены в машины, и одна за другой они тронулись в путь. Мы слышали, что звуки выстрелов все ближе и ближе подходят к деревне. Германн стоял посреди дороги, он поднял обе руки над головой. Это был условный сигнал, что все в порядке. Некоторое время он выглядел точно так же, как и тот поляк из деревни полчаса назад. Затем он запрыгнул в последнюю из машин скорой помощи. Машина тронулась с места и вскоре исчезла из вида. Несколько пехотинцев перебежали через луг и заняли позиции на окраине деревни. Вокруг нас раздавались выстрелы из винтовок.

Мы могли ехать со спокойной совестью; мы справились со своей задачей с честью. Напряжение, которое мы испытывали на протяжении последней четверти часа, постепенно оставляло нас. Я был преисполнен сладостным чувством от только что одержанной маленькой личной победы. Пускай теперь появляются танки, если им так хочется.

Я посмотрел на Самбо. Он был, как всегда, невозмутим.

– Скажи, Самбо, о чем ты думаешь?

Самбо посмотрел задумчиво на небо:

– Не думаешь ли ты, что пора перекурить?

Я предложил Самбо свой портсигар, и он взял из него одну сигарету. В задумчивости он повертел ее между пальцами и раскатал на ладони. Точно так же в задумчивости он прикурил ее. Затем он медленно и с видимым удовольствием затянулся, выпустил в воздух колечко дыма и посмотрел на него:

– Чудный день!

– Прекрасная погода!

– А как приятно жужжат пчелы.

– Жаль, что нам не придется попробовать их меда.

– Нет?

– По всей видимости, нет! Пора ехать.

Этот короткий разговор, во время которого Самбо и я успели выкурить по сигарете, любуясь при этом голубым небом, был одним из немногих кратковременных эпизодов войны, когда перед лицом опасности меня совершенно оставило чувство страха. Жизнь прекрасна.

Оба еще раз посмотрели в сторону восточной околицы деревни, танка не было видно. Мы тронулись в путь на мотоцикле.

Три дня спустя к нам поступил достойный внимания пациент. Это был высокопоставленный генерал, представитель старинной прусской фамилии, который совершил вынужденную посадку на своем «шторьхе» как раз рядом с нашим госпиталем. Во время посадки самолет упал в озеро, генерал сломал себе правую руку, а также немного разбил лицо. В довершение всего этот почтенный господин свалился в воду. Он промок насквозь, но не был напуган и даже пытался шутить. Пока мы делали ему перевязку, он выкурил сигару. Поскольку он собирался отправиться в полевой госпиталь, мы решили не накладывать ему гипс до тех пор, пока руку не обследуют с помощью рентгеновского аппарата, а чтобы снять боль, сделали ему очень сильную инъекцию из смеси скополамина, эвкодаля и эфетонина.